Восемьдесят восемь дорог - Печерский Николай Павлович (книга регистрации txt) 📗
Мы сели на палас, а Давлятов ушел к чайханщику. Он что-то вполголоса объяснял ему и указывал взглядом на баранью ногу с желтой сережкой сухожилия. Прикрытая белой тряпкой, она лежала на столе возле котла. Случая напомнить Давлятову о Луневе пока не было. Мне казалось, что он что-то скрывал. Может, Лунев заболел, а может, повздорил со своим ошной и уехал, не протянув руки. В жизни бывает и так.
Давлятов закончил наконец все свои дела и сел вместе с нами на серый вытертый палас. Мы смотрели на Давлятова и ждали. У него было смуглое крупное лицо, прямой подбородок с ямкой. На левом виске, почти у самого глаза, белел звездчатый шрам, которого я не заметил раньше. Давлятов сидел, опустив широкие покатые плечи. Потом выровнялся, поднял голову. Взгляд его был холодный и суровый.
— Ребята, Сережи Лунева нет, — сказал Давлятов. — Он погиб на войне.
Голосом тихим и грустным Ашур Давлятов рассказал о последних днях Сергея Лунева. Давлятов и Лунев служили вместе в партизанском полку. Их часть стояла под Запорожьем, на лесистом, увязшем в рыхлых песках острове Хортице. Лунев знал здесь каждый взгорок и каждый лесок. Он тут родился и вырос. Давлятову тоже были по сердцу днепровские плесы, вербы с черными дуплистыми стволами и белые кувшинки в тихих зеленых заводях. И все же Давлятову не хватало чего-то очень привычного и близкого. Он долго думал и понял — не хватало гор. Он томился и грустил по ним, потому что таджики, как орлы — они рождаются и умирают в горах.
Партизанская часть попала в окружение. Политрук Давлятов и рядовой Лунев бились до последнего. Фашисты смыкали кольцо. Где-то совсем рядом, за кустами голых красных тальников уже скрипели в песке вражеские сапоги. Давлятов и Лунев хотели пустить пулю в висок. Но диски автоматов были пусты. Двух бойцов, двух друзей взяли в плен.
Давлятова и Лунева привезли в лагерь за колючей проволокой. Рыжий Фриц, выдававший себя за доктора, наколол на руке черной тушью номера. Тушь посинела и въелась в тело навсегда. У Давлятова был номер 816, а у Лунева — 811. Днем пленные пилили шпалы и пропитывали их черным раствором. Вечером их снова вели за колючую проволоку. В длинном дощатом бараке стояли возле стен двухэтажные деревянные нары. Посредине, освещая возле себя небольшой тусклый круг, висел в проволочном колпаке фонарь.
Родина живет в сердце человека всегда. По вечерам, прислушиваясь к лаю овчарок за стеной, пленные рассказывали о себе и своей жизни. Давлятов рассказывал своему побратиму о Таджикистане. Вместе с его рассказами в барак входили цветущие сады, белые, будто навсегда застывшие в горах, водопады и бегущие вдоль дорог красные маки. Давлятов рассказывал Луневу о маленькой коробочке, в которой он хранил заветные хлопковые семена. Под хрупкой черной кожицей жили ростки. Они ждали Давлятова с войны.
Лунев лежал на скрипучих, пропахших карболкой нарах, слушал и думал о далекой незнакомой стране и своем друге. Однажды Давлятов заболел. Лунев не смыкая глаз сидел возле него всю ночь, менял мокрые тряпки на лбу. Под утро жар спал. Лунев прилег рядом с Давлятовым на сырой черной соломе. В бараке было тихо. В окно, окрашивая все в сумрачный тюремный цвет, вливалось раннее утро.
— Ты спишь, Ашур? — тихо спросил Лунев.
— Нет, Сережа, думаю…
— Я тоже думаю, Ашур… — помолчал и тихо, стыдясь своих слов, прошептал: — Если бы мне сказали: «Лунев, выбирай, кому из вас жить — тебе или Давлятову?» — знаешь, кого бы я выбрал?
Давлятов нашел и крепко пожал руку друга.
— Знаю, — сказал он. — Ты — дурак…
— Я серьезно, Ашур! Ты нужнее людям. Тебе нельзя умирать.
— У всех на земле осталось много неоконченных дел, — сказал Давлятов. — Умирать нам нечего. Мы убежим отсюда, Сергей.
Пленные в самом деле готовили побег. Они раздобыли ножницы, чтобы резать колючую проволоку, и припасли несколько железных костылей для защиты. Побег откладывали с одной ночи на другую. Как назло, светила полная луна, и в поле, где стоял барак, была видна каждая травинка.
А между тем каждый день фашисты уводили из барака по одному-два человека. Фрицы уводили коммунистов и командиров. Кто-то выдавал их имена. Пленные выследили негодяя. Утром конвойные нашли его мертвым возле бадьи с помоями. Но на фашистов это не произвело большого впечатления. Они выудили у предателя все, что им требовалось. Теперь он был им не нужен. Каждый вечер, так же, как и раньше, ровно в девять часов гремел засов и в барак входили автоматчики. Трое становились с левой стороны, а трое — с правой. Офицер в пенсне подносил к близоруким глазам список и, картавя, громко называл номер пленного. Если жертва, которую выкликали, не выходила, пленных сгоняли с нар и выстраивали в проходе. Офицер в пенсне шел по длинному узкому коридору и лично проверял номера, которые наколол каждому рыжий Фриц.
А луна светила сильней и сильней, заливала все вокруг белым неподвижным светом. Каждый вечер, когда время приближалось к девяти, в бараке все смолкало. Люди смотрели на дверь и ждали. И вот снова забренчал железный засов, в барак вошли автоматчики. Трое — справа, трое — слева. Офицер в пенсне поднес к глазам список и отрывисто, как ворона с дерева, крикнул:
— Восемьсот шестнадцать, выходи!
Это был номер Ашура Давлятова. Политрук Давлятов встал, поглядел на длинный ряд дощатых нар и сказал:
— Прощайте, товарищи!
Но тут откуда-то с верхних нар спрыгнул птицей в своей черной телогрейке Сергей Лунев. Спотыкаясь на грязном выщербленном полу, он побежал к двери, заголил левый рукав и показал капитану синий, въевшийся в тело номер.
— Я Давлятов!
Давлятов и все, кто был рядом с ним, кинулись к порогу.
— Стойте! — кричал Давлятов. — Стойте!
Солдаты подняли над головой автоматы, наотмашь били пленных, отгоняя от двери.
— Хальт! Хальт! — неслось по бараку.
Капитан подозрительно посмотрел через пенсне на синий номер Лунева и ткнул его перчаткой в затылок.
Проходи!
Строй автоматчиков сомкнулся и, грохая каблуками, вышел из барака. Давлятов бросился к порогу, начал стучать кулаками в гулкую дощатую дверь. Но все было тихо. Давлятов начал изо всей силы колотить по доскам. Прошло несколько минут. Засов снова забренчал. Дверь открылась. Солдат в зеленой замызганной шинели ударил Давлятова автоматом в грудь и громко выругался по-русски.
Позже, когда стихло в бараке, пленные стали вспоминать все по порядку. Француз, который спал рядом с Луневым, видел, как русский накалывал что-то иголкой на левой руке.
Друг и побратим Ашура Давлятова Лунев приделал к единице своего номера 811 колечко и стал номером 816, тем самым, под которым значился в лагерных книгах коммунист Ашур Давлятов. Сергея Лунева увели. Он не вернулся в барак, как не вернулись и те, кого взяли раньше. Через день Ашур Давлятов бежал из лагеря.
— Дня за два до этого Сережа дал мне адрес своей сестры, — закончил рассказ Давлятов. — Он сказал: «Ашур, если со мной что-нибудь случится, напиши сестре». Я писал Ольге Павловне в Запорожье, но письма возвращались. Недавно я отправил еще одно заказное письмо. Оно тоже никого не нашло и вернулось ко мне домой.
Молча выслушали мы рассказ Ашура Давлятова. Никто не задавал вопросов. Нам было тяжело. Мы стояли у могилы Сережи Лунева. Мы уже давно полюбили его и теперь прощались с ним навсегда.
Чайханщик принес на деревянном подносе шашлык и кок-чай. Мы неохотно и недружно принялись за еду. Чайханщик думал, что не угодил нам чем-нибудь. Он подошел к нам, вытер руки полотенцем и сказал:
— Почему не ешь, почему туда-сюда смотришь?
— Спасибо, чайче, — сказал я. — Мы едим.
Но чайханщик уже завелся.
— Зачем так ешь? Зачем чайче обижаешь? Шашлык готовил! Кок-чай готовил! Зачем такой человек? Зачем сюда пришел?
Давлятов подозвал к себе чайханщика и что-то шепнул ему на ухо. Чайханщик сразу утих. Он отошел к своему самовару. Звенел посудой, удивленно и грустно поглядывал оттуда на Игната. Появился шофер. Сказал, что все готово и можно ехать. Мы понесли свои рюкзаки в кузов. Ребята и я с Давлятовым сели на длинные, выструганные из свежего теса скамейки. Игната шофер забрал к себе в кабину. По дороге Давлятов рассказал, как нашел нас, какой переполох подняли в Кулябе своими телеграммами и звонками Курманалиев и кузнец Ахад Давлятов. Ашур усмехнулся, вспомнив своего однофамильца, и сказал:
