Восемьдесят восемь дорог - Печерский Николай Павлович (книга регистрации txt) 📗

— Надо обязательно съездить к нему, подковать коня…

А газету, как я и предполагал, Ашур Давлятов не читал. Проворонили нашу заметку и ребята в кишлаке.

— С утра до ночи на озере торчат, — объяснил Давлятов. — Идут вечером по улице — синие, мокрые, как утопленники. А все равно смеются. Черт знает, что теперь за дети пошли!

Я хотел рассказать Давлятову про папирус Присса, но подумал и промолчал. Видимо, Давлятов и сам понимал, что дети у нас сейчас не хуже, чем шесть тысяч лет назад. Может, даже лучше.

Впрочем, об этом еще надо подумать…

Серебряный дождь

Машина долго петляла по городским улицам, прогрохотала по бревнам через арык и покатила по узкой полевой дороге. Тут было царство солнца, хлопка и пыли. Она клубилась за машиной, сыпалась на нас откуда-то снизу, сверху, с боков. Ребята чихали и отплевывались.

С запада тянулась по небу длинная туча. Из-за нее выглядывало солнце и лились в разные стороны длинные сизые полосы. Мы гнались за тучей, хотели, чтобы она брызнула на нас мелким прохладным дождем. Но не успели. Пока прибежали к дождю, он уже перестал. В пыли, просыхая на глазах, темнели ямки от дождевых капель, а листья на кустах хлопчатника блестели, как лакированные.

Давлятов постучал ладонью по кузову. Машина пробежала еще немного и остановилась. Шофер вышел из кабины. Видно, ему не раз приходилось останавливаться возле хлопкового поля Ашура Давлятова. Давно я не видал таких рослых раскидистых кустов. Среди огромных, с ладонь, листьев, уже мелькали бутоны и зеленые тугие коробочки. Давлятов хотел вырастить скороспелый хлопок, такой, чтобы весь его успели убрать до осенних дождей и раннего снега. Давлятов широко повел рукой, будто приглашая к огромному зеленому столу, и сказал:

— Пошли посмотрим.

Так хлебороб приглашает посмотреть спелую ниву, садовник зовет в прохладу садов, а пивовар — на молодое пиво. И хочешь не хочешь, а бери кружку двумя руками, пей в свое удовольствие и говори то, что надо и что ждут от тебя люди.

Давлятов перекинул ногу через борт, нащупал носком сапога колесо и спрыгнул на землю. Присел на корточки, раздвинул листья рукой и нашел тугую, похожую на мячик с острой верхушкой коробочку. Будто волшебник из доброй хорошей сказки, Давлятов придавил мячик пальцами. Коробочка треснула и разделилась на четыре дольки. Давлятов потянул дольку за уголок. Тихо, будто снег в ладони, скрипнули сросшиеся волокна. Давлятов освобождал из плена и бережно подымал вверх неуловимо-тонкие, дрожащие на ветру нити. Они были похожи на серебряный дождь, который мы не успели догнать.

Кишлак, где жил Давлятов, был почти рядом с хлопковым полем. Там во дворе уже караулила нас целая толпа мальчишек и девчонок. Они увидели нас и вместо «салом алейкум» стали хохотать. Действительно, трудно было удержаться от смеха. Все у нас было черное от пыли — и волосы, и уши, и брови. Только глаза блестели и подтверждали, что мы люди, а не черти, которых вытурили за подлый нрав из дымоходов.

Мы спрыгнули на землю. Из толпы выделился и подошел ко мне высокий худой мальчишка. У него были черные растрепанные волосы, а на лице, доступном солнцу и всем ветрам, шелушились белые пятна. Загорелые плечи его обтягивала безрукавка с шикарной рваной дырой на груди. Похоже, паренек гордился этим знаком отличия и был тут коноводом.

— Рафик Нечаев, — сказал он, — мы решили повести ваших ребят купаться.

Я посмотрел на Давлятова. Он чуть заметно кивнул мне головой. Пускай идут. Рядом с друзьями скорее забываются горе и неудачи, которыми еще полна наша жизнь. Ребята дружно зашумели. Они давно мечтали искупаться в знаменитом озере Афган-Дели.

Я уже был однажды на этом озере. Смотрел, как, не затихая, клокочет, будто в котле, чистая озерная вода и огромные газовые пузыри лопаются и стреляют вверх ослепительными струйками.

Я завидовал ребятам. Идти на озеро я не мог. Меня ждали ребячьи дневники, которые я решил прочитать сегодня, и моя корреспонденция. Но такова участь всех газетчиков. Им нет покоя и в будни, и в праздники, когда на улице все розовое от знамен и репродукторы орут на весь город. Давно пройдут трудящиеся мимо трибун, прокричат свое «ура», давно едят бараний плов, а журналисты, согнувшись, сидят возле своих столов, описывают голубизну неба, город, который проснулся раньше обычного, и звонкую медь оркестров…

Давлятов тоже ушел. Я сел к столу и начал перелистывать дневники. Это были коротенькие заметки, потому что были мы в пути недолго. Только Олим Турдывалиев исписал своим круглым бисерным почерком почти целую общую тетрадь. Когда он только успел накрутить столько.

За окном покачивалось на ветру тоненькое высокое дерево. Тень от его листьев бегала по тетради и мешала мне писать. Я присмотрелся и понял, что ветра на дворе нет. На зеленой верхушке сидел серый общипанный воробей и раскачивал дерево, как маятник — влево и вправо. Я шикнул на хулигана, но он не обратил на меня никакого внимания. Закрыв глаза от счастья, он раскачивался на своей зеленой качели. Я не хотел портить настроение воробью и оставил его в покое. Я стал читать тетрадки и скоро вообще забыл о нем.

Один за другим перечитывал я ребячьи дневники. Было в них много такого, что я видел своими глазами, а было и то, что ускользнуло от меня и прошло стороной. Когда мы приедем в Душанбе, я попрошу напечатать лучшие дневники. И править в них ничего не надо. Пускай будут такими, как есть, потому что настоящая правда дороже всего на свете.

В дневнике Муслимы я подчеркнул рассказ о встрече с чабаном. Он коротенький. Его можно напечатать отдельно. «Я была в юрте чабана, — писала Муслима. — Он показал мне фотографию сына Аслана. Он совсем молодой и похож на моего брата. Аслан умер в госпитале от ран. Чабан отдал мне маленький ржавый осколок. Он был возле самого сердца Аслана. Мне было страшно брать в руки осколок. Я не знаю, может, он поржавел, а может, это кровь Аслана. Я боюсь войны. Я не хочу, чтобы она была».

Я не успел прочесть до конца дневник Муслимы. За окном, как вихрь, пронеслась какая-то очень знакомая личность. Хлопнули одни, затем вторые двери. Что-то грохнулось на пол и со звоном покатилось прочь. Секунда, и на пороге уже стоял Алибекниязходжа-заде. Рыжие волосы его торчали во все стороны, рубаха разорвана, а колени и локти перепачканы глиной. Он вбежал в комнату и закричал, заикаясь и размахивая руками:

— Александр Иванович, идите скорее! Игнат и Олим убиваются ножами. Я сам виноват. Я сам написал записку Муслиме. Скорее, рафик Нечаев!

Я знал, что Алибекниязходжа-заде трус и паникер. Но сердце мое похолодело. В последний день Игнат и Олим даже не разговаривали друг с другом. С людьми, у которых такая вражда, могло случиться все…

Я ринулся в дверь за Подсолнухом. По дороге, задыхаясь от бега, Алибекниязходжа-заде рассказывал. Все купались в озере. Потом Олим подошел к Игнату, сурово посмотрел на него и сказал: «Пойдем!» Игнат тоже сурово посмотрел на него и сказал: «Пойдем! Я не боюсь!» Игнат и Олим ушли в горы. Алибекниязходжа-заде видел у Олима нож с наборной колодкой. Такой нож был и у Игната. Игнату подарил его кузнец Ахад Давлятов. Подсолнух лично видел, как Олим вынул нож из кожаного чехла и попробовал его острие большим пальцем, как парикмахер трогает бритву, когда собирается брить.

Мы выбежали с Подсолнухом за околицу кишлака и увидели обоих мальчишек. Они шли по склону обрывистой горы, сложенной из серых растрескавшихся камней. Впереди Олим, а сзади, поправляя на поясе нож, карабкался вверх Игнат. Я приложил ладони ко рту и закричал. Мальчишки не оглянулись. Видимо, тут было больше чакрыма [15]пути. Игнат и Олим направлялись к плоской каменистой площадке. Внизу темнел провал. Исчезая и вновь появляясь на солнце, над бездной носились стрижи.

Наперерез тропке, по которой шли мальчишки, вилась еще одна. Она петляла меж высоких, покрытых пятнистым мохом камней, ныряла куда-то вниз и вновь легко и беспечно бежала по каменистому склону. Я измерил взглядом расстояние до Игната и Олима. Если я побегу по этой тропинке, не свалюсь в пропасть и не сломаю себе шею, я успею остановить мальчишек.