О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках - Рыжаков Варлаам Степанович (книги без регистрации .txt) 📗

— Слышал. К бабке Орине?

— Ага. Ее дед привез. Она дочь его дочери. Говорят, ей чистый воздух нужен.

— А что, Тринь, или уж в городе нет его?

— Отколь я знаю. Значит, нет, когда привез.

— И она в нашем классе учится?

— В нашем.

— Она красивая, Гринь?

— Красивая, Сань, страсть! Маленькая. Глаза, как черные тараканы, юркие. А башковитая — ужас. Что ни спросят на уроке — все знает. Но просмешница.

— И любовь крутит?

— Нет, Сань, она не крутит, это я кручу.

— А она знает?

Гринька испуганно округлил глаза.

— Ты что… Не вздумай сказать.

— Надо, чай.

— А то просмеет, как тебя.

— Меня?

— Ну да. Девчонки рассказали ей, что ты по глухарю пальнул из самопала, а она и говорит: «Вот как, у вас и вундеркинды водятся».

— А по губам она не хочет?

— Ты, Сань, не тронь ее.

— Это почему?

— Не тронь и все.

— А я не погляжу, что она твоя любовница.

— Сам ты любовник, губан.

— А ты не ругайся.

— А ты не грозись.

— Ну и уходи из нашего дома.

— Ну и уйду.

Гринька сгорбился и шагнул к порогу, обернулся.

— Смотри!

Он вытянул вперед руку и, показав мне измазанный в чернилах кулак, вышел. Я подошел к окну.

Гринька сошел со скрипучих ступеней крыльца и грустный, какой-то задумчивый побрел вдоль улицы.

«Видно, нелегко любить, — подумал я, провожая его глазами. — Зря мы поругались».

Я думал, что Гринька теперь долго не покажется в нашем дому, по он пришел на другой же день под вечер. Я готовился в школу — собирал портфель.

— Сань, я не обижаюсь, — сказал он.

— Я тоже, Гринь.

— Знаешь, горько что-то.

— Из-за Маринки?.

— Из-за нее, Сань. Двойку я сегодня схватил по географии.

— Так и что? Не впервой.

— Обидно.

— Подумаешь.

— Она подошла в перемену ко мне и говорит, да громко, на весь класс: «Такой большой и так плохо учишься. Постыдился бы». И никто ни слова.

— А ты что?

— Что. Стою как пень и моргаю. Покраснел, говорят. Хуже, чем перед учительницей. Срам.

— Влип ты, Гринь.

— Влип, Сань.

— Разлюбить надо.

— Пробовал.

— Не вышло?

— Нет. Только хуже.

— Что?

— Видеть ее хочется.

— К старой ведьме, Марфе, сходить надо, Гринь. Она, говорят, отвораживает эту любовь.

— Не знаю, Сань. Прошлый раз, помнишь, у Петуховых бык заболел. Врач лечил — ничего. Марфу позвали — бык подрыгал ногами и сдох.

— Да… Это пожалуй…

— А как хоть, Гринь, ты ее любишь?

— Как и все.

— Ну а как?

— Не знаю.

— Чудно.

— Чудно, Сань. Пойдем погуляем.

— В такой-то морозище!

— Он не очень, Сань, лют. Он только поначалу, а потом привыкнешь — ничего.

— Зябко, Гринь. Страшно.

— А ты, Сань, полюби тоже, а? И мороз будет не в мороз.

— Что-то не хочется, Гринь.

— А ты подумай, подумай о ней — и полюбишь.

— Ну, подумал.

— И ничего?

— Чуточку чего-то.

— А ты о ком думал?

— О Маринке.

— А ты не о ней. Маринка моя. Я ее уже зачурал. Ты о другой. О Нинке. Она тоже хорошая.

— Она больно толстая, Гринь.

— Выправится, Саиь. Влюбится и отощает.

— Вот разве отощает…

— Обязательно. Любовь — она кого хочешь высушит.

— И меня?

— Тебя нет, Сань.

— Это что же? Ее высушит, а меня нет?

— А чего тебя сушить-то? У тебя и так одни мослы.

— У самого-то? — обиделся я. Гринька с сожалением вздохнул.

— И у меня, Сань. Загрустил. Сказал раздумчиво:

— Девчонки — они любят здоровых.

Я осмотрел свои бицепсы, сравнил себя с Нинкой и тоже опечалился.

— А что, Сань? Давай спортом займемся?

— А как, Гринь?

— У нас в сарае гиря есть. Пудовая. Поднимать, опускать. Руки будут — во! Грудь — во!

— Балда, чего же ты раньше-то молчал. Тащи.

— Сейчас, Сань.

Гринька схватил шапку, побежал.

Их дом был напротив нашего, а сарай за домом, на приусадебном участке. В окно я увидел Гриньку. Вот он подбежал к сараю, снял замок и пропал.

Жду пять минут, десять, двадцать — нет. Прошел час, наверное, Гринька не показывался, что он там, умер, что ли?

Наконец появился. Пальто в земле. Выкатил гирю. Поставил ее, ухватился обеими руками, растопырил ноги — зашагал, зашагал и бросил. Тяжело. Поднял опять. Пошел, пошел, снова бросил. Вернулся в сарай. Вышел с санками.

Гиря действительно была неприподъемной. В комнату мы ее втаскивали вдвоем.

А чего ты в земле весь вымазался? — спросил я.

— Чего-чего. Отец забросил ее на настил. — Гринька сердито пнул валенком гирю. — Я сошвырнул ее оттуда. А она, как бомба, ух! — и прямо в железный чан. Я ее еле выволок оттуда.

Гринька смахнул рукавом пот с лица, сказал:

— Попробуй-ка подними.

Я уцепился за гирю, с трудом оторвал ее от пола, покачал и бросил. Пол дрогнул, с потолка посыпались опилки.

— Что?! — заулыбался Гринька.

— Хороша.

— Давай вдвоем?

— Давай. Приподняли.

— Выше, выше, — командовал Гринька, — выше. И не удержали.

Раздался треск. Гиря улетела в подполье. Возле наших ног, в подгнившей доске, зияла огромная черная дыра. Запахло влажной землей, прелью и… поркой. Настроение упало. Я взглянул на часы.

— Скоро отец придет.

— Гулять охота, — позевнул Гринька.

— А гирю?

— Пусть она, Сань, там полежит. Что ей сделается? Вечерело. Синеватый снег, синее продрогшее небо. На улице ни души. Только я да Гринька, мороз и луна — большой выпуклый глаз тишины.

— Куда мы идем, Гринь?

— В верхний конец.

— Любовь крутить, да?

— Поглядим на их дома, на окна, а случись — и их увидим.

— Эка невидаль. В такую-то стужу.

— Это потому, Сань, что ты еще не совсем полюбил.

— У меня, Гринь, коленки прихватывает.

— А ты их, Сань, варежкой потри, варежкой.

— У меня, Гринь, и руки-то не корчатся.

— И у меня, Сань.

— Тебе хорошо. Ты любишь.

— И ты, Сань, полюбишь. Терпи.

— А долго?|

— Тихо.

Гринька впился глазами в окошки. А чего впился? Стекла как простыней закрытые.

Скрипнула дверь. На крыльцо вышла бабушка Орина. Выплеснула из ведра помои и скрылась.

— Вишь, — шепнул Гринька посипевшими губами, — бабушку уже увидели.

— Ну и что?

— И девчонок, может, увидим.

— Домой бы.

— Хлипкий ты, Сапь.

— Сам-то позеленел.

— Позеленел, а домой пе хочется. Я вчера до-о-олго гулял. И ничего. Уши только немного припухли. Зато видал.

— Девчонок?

— Ага. Они от Маринки пробежали к Нинке. Смеются.

— А ты?

— И я улыбаюсь.

— И все?

— А чего же еще-то? Пойдем к Нинкиному дому сходим.

— На бабушку Матрену посмотреть?

— Черствый ты, Сань. А друг тоже. Не можешь ты любить.

— Я бы, Гринь, полюбил, да уж больно дюжий мороз-то. У тебя вон и брови-то побелели, а девчонок-то нет.

— Они выйдут, Сань. Они тоже нас любят.

— Не знаю, Гринь. Я чего-то не видал, чтобы они около нашего дома толкались.

— Они девчонки — стыдятся.

— Как хошь, Гринь, а я домой пошел. А ты оставайся. — Я погуляю, Сань.

Гринька содрогнулся от озноба, съежился и, хлопая рука об руку, зашагал к Нинкиному дому.

Я постоял в раздумье и вприпрыжку побежал домой. Не околевать же из-за этой любви.

В дом к себе я вошел, как в чужую избу, — робко. Остановился у порога.

Отец плотничал — заменял в полу доску.

— Явился? — спросил он, вынул изо рта папиросу. Строгости в его голосе не слышалось, и я немного осмелел.

— Явился, пап.

— Какой-то бес пол у нас изуродовал. Ты не знаешь?

— Я это, пап. Прыгнул со стула и…

— Не ушибся?

Отец улыбнулся. Я опустил глаза.

— Не, пап. Нисколечко.