Когда деды были внуками - Сапронова Надежда Алексеевна (библиотека книг бесплатно без регистрации .txt) 📗
Долго и с одинаковым воодушевлением обсуждали они будущее хозяйство Ермолаича, и бобыль, для которого жизнь ничего не уготовила впереди, с такой радостью, теплотой и заботой строил планы для своего многодетного гостя, что, слушая их, трудно было решить: кто же из двоих является обладателем сокровища, именуемого телушкой?
Наконец, предусмотрев все трудности и учтя все возможности, оба уснули, крайне довольные беседой.
Утром хозяин проводил гостя напутственными наставлениями и ободряющими рассуждениями:
— А насчет хлева, друг, не сумлевайся. Наша мужицкая коровушка — не барская. Она выносливая. Да и с кормами тож: соломки не хватит — с хаты возьмешь, с крыши. Корове-то, матушке, все полезно, что в рот полезло. Все так делают…
На прощание бобыль пожелал Ермолаичу хорошего расставания с Савкиным хозяином: зная по себе нравы кулачья, он ожидал от Горяинова какого-нибудь подвоха. И опасение его оправдалось.
Расчет — и домой!
Когда Ермолаич вошел в избу, Савкины хозяева были там в полном сборе: готовились завтракать.
Отец поклонился с порога, остановился, объяснил, зачем пришел.
Хозяева с ответом не торопились. Нарочито занимались своими делами, разговаривали меж собой, проходили мимо, чтобы подчеркнуть свое пренебрежение. Даже не глядели в сторону пришедшего.
А отец все стоял и ждал, переминаясь с ноги на ногу, смущенно теребя в руках снятую шапку. Савка стоял рядом и чувствовал, что в нем с каждой минутой растет какая-то чужая необычная сила. Давит за горло, мутит в голове. Ему и до того казалось, что лету нет конца, что не вырваться ему никогда из неволи… А сейчас эти последние минуты унижения оказались уже невыносимыми.
— А про хлеб бабка зря врала: мало давали!
И звонкий срывающийся детский голос крикнул дерзко и громко на всю избу:
— А про хлеб бабка зря врала: мало давали!
И была в нем такая недетская ненависть, такой протест, что все на миг смолкли и оглянулись на Савку.
А он стоял, весь дрожа, рядом с отцом у порога, высоко задрав свою взлохмаченную головенку и глядя на хозяина злыми, горящими глазами.
«Ну и волчонок», — оторопело подумал тот, но сейчас же одумался и злорадно крикнул:
— А вот за такие твои дерзкие слова ты не получишь онучей, щенок поганый!
И не дал онучей.
Впрочем, их и не видно было около, так что дерзость, очевидно, была только предлогом.
Затем, ругая на ходу и сына, и отца, хозяин пошел во двор и вывел из хлева телушку.
Тут пришла очередь остолбенеть отцу. Телушка была великолепна. Она превзошла все его ожидания своим ростом, здоровьем и упитанностью. На такую телушку можно положиться: выдержит и зимовку в худом хлеву, и зимний недокорм.
Отец взял сына, взял телушку, поклонился: глядишь, на весну придется опять к тому же кулаку за семенами идти. И вышел со двора, не заикнувшись про онучи.
Сборы в обратную дорогу были недолги: телушке подвязали поводок, принесенный из дому, сыну собирать было нечего — что на нем, то и при нем, — и пошли все трое домой, каждый при своем: отец — радостно, телушка — равнодушно, а сын…
Обратная дорога
Сначала отцу все казалось превосходным. Обида осталась позади: за околицу Ермолаич вышел уже совсем успокоившимся. Телушка шла за ним грузной, коровьей поступью, проминая в густой, чавкающей грязи глубокие ямки. Каждый рывок поводка или своевольная остановка, стронуть с которой упрямицу было нелегко, говорили о ее силе, а потому были невыразимо приятны хозяину. Природа, как видно, тоже была на стороне отца: пухлые мокрые тучи, уж много дней нависавшие над полем, как грязное ватное одеяло, казалось, собиравшиеся осесть на самые плечи путников, как только они выйдут за околицу, вдруг передумали и торопливо стали подбирать свои лохмотья кверху. В их сплошной пелене появились прорехи, и в них заголубело небо. Ясный солнечный глаз тотчас же стал выглядывать то из одной, то из другой дыры, ободряюще подмигивая отцу; а отец, сняв шапку, подставлял ему голову. Ему не впервой было искать у солнца и земли успокоения от жизненных обид.
Маленькие огоньки радости, засветившиеся еще вчера в бобылевой избе, продолжали мелькать в темной душе отца и сегодня. Великое дело — надежда на лучшее будущее! Она как огонек в лесу: видишь его перед собой — и нет усталости, ушло уныние, веришь — скоро конец трудного пути, близок отдых.
Так было в начале пути. Потом откуда-то пришла тревога… Отец оглядывался на телушку — все в порядке. Смотрит на тучи — тоже хорошо. Даже отлично! Голубых просветов все больше и больше, до дому, знать, дойдут сухими. А глаза помимо воли все чаще и чаще косят в сторону сына. И с каждым их поворотом тревога растет. Отец пытается бороться с ней: что случилось? Ничего не случилось: сын живой, идет рядом, домой. Безропотно месит босыми ногами непролазную грязь. На хозяйские обиды тоже не жалуется, а их, чай, много было за полгода кабалы, отец по себе знает. Не ноет, не стонет. Но… и не радуется. Не расспрашивает о доме, молчит… Угрюмо идет мальчик рядом с отцом и тяжело и непонятно для себя переживает обиду от хозяина.
Не дал онучей. Обманул. А как Савка старался, как мечтал о них в холодные осенние дни: вот тепло будет в них в школу ходить, на санках кататься. Эх!
Медленно тянутся километры трудного пути. Сын односложно и нехотя, как-то по-чужому, по-новому отвечает на вопросы отца. Один раз только вспыхнул, когда отец непочтением к хозяину попрекнул, и ответил горячо, с криком: знать, отцовские слова задели за живое, больное…
И опять смолк. Шагает мальчик, безразлично глядя по сторонам. Нет больше маленького Савки, что пел и козликал по весенней дороге. Идет вместо него маленький, изведавший горечь жизни старичок и думает какую-то тяжелую думу. Потому и молчит, что думает.
И, как только понял это отец, так сыновья дума мгновенно завладела и его головой. Понятна она была отцу без слов. И была она так велика и так черна, что вытеснила из головы все его прежние думы; затмила, загасила всех светлых зайчиков. Замолк и отец.
Так и шли полпути до дому молчком. Только телушка время от времени мычала: тосковала по теплому хлеву.
Переступили порог родной хаты. Бабка молча взглянула на одичалого грязного внука, на его ноги и голову и молчком же полезла в печку за кипятком. И, когда на голову Савки, наскоро остриженную, полилась горячая вода, отмывая струпья расчесов и обдавая кишевших вшей, — тут Савка понял: какая умная у него бабка! Она все знала наперед! Знала, каков придет Савка!
— Погорячей, бабушка! — приговаривал Савка, блаженствуя.
И ему казалось, что вши действительно от кипятка лопались, и, вспоминая все зло, от них перенесенное, он торжествовал победу.
Долго мыла Савку бабушка, горячо мыла. Парила!
Долго наслаждался Савка. Потом одела его бабка в отцовское — своего-то было только что на плечах, накормила кое-чем и отправила на печь. «Такое бы счастье — да на всю жизнь», — только успел подумать Савка и заснул.
Первая страница его трудовой книжки закрылась.
Ночь
Который уже час хозяйничает ночь в темной отцовской избе. Давно покорились ей ребята: спят. Неугомонную бабку и ту уложила, а с отцом никак сладить не может. Ворочается, кряхтит человек, ни усталость, ни сон его не берут. Забрала над ним власть другая сила, что ни сна, ни покоя не дает, — горькая дума.
Та, что от сына к отцу в дороге перебралась.
Таилась она в отцовой голове до ночи, а как все затихло да последняя лучина догорела — так свой голос и подала: «За что сына обидели? За что мальчишку измучили? Он ли не работал?!» И пошла, и пошла… А на ее голос и старые отцовские обиды откликнулись, каждая со своей жалобой, и заклубились от них в голове горькие мысли о нужде, о темноте, о несправедливости — темные, смутные, как черный туман. Все больше и больше их с каждым бессонным часом, все труднее разобраться в их толчее бедной голове, не привыкшей к размышлениям. Но вот под утро вспыхнула в ней слабая искорка, разгорелась. Черные мысли, не выдержав света, отступили. Наконец отец сел и тихо окликнул бабку:
