Повесть о бедном солдате - Привальский Всеволод (электронная книга .txt) 📗
Конечно, для диспутов с меньшевиками и эсерами, поднаторевшими в демагогии, бесхитростный Серников не годился, поэтому на митинги полковой комитет его, как правило, и не посылал. А вот поговорить по душам с солдатами никто лучше его не умел, и поэтому Федосеев то и дело направлял Леонтия в роты и батальоны своего полка.
Жизнь в казарме тем временем пошла наперекос. По-прежнему производилась разводка караулов и солдаты исправно несли караульную службу, по-прежнему звучали сигналы на побудку и рота за ротой в положенные минуты выбегали на плац и становились в строй. По-прежнему в батальонных столовых кормили щами да кашей. Но в кухне у котлов дежурный, назначенный полковым комитетом, строго следил, чтобы масла в кашу лили сколько положено. По-прежнему в ротах назначались занятия или разборка оружия, но никто почти на эти занятия не ходил. По вечерам столовые превращались в своеобразные солдатские клубы, куда господа офицеры и даже унтера не решались заглядывать — боже упаси — и где спорили до хрипоты, до лая, читали вслух газетки и письма, наяривали на гармошке. Днем, в спальнях, от нечего делать заваливались спать, чинили бельишко, писали письма, баловались чайком со своим сахарком, если имели возможность купить его за углом у спекулянток. Спекулянток этих, похожих друг на друга своими вкрадчиво-наглыми манерами, Серников ненавидел до дрожи. Случалось ему видеть, как у такой вот спекулянтки гладкий господин в коротком пальтеце на шелку, в котелке, покупал не грудку наколотого мелко сахара, а целую сахарную голову в синей обертке, расплачиваясь за нее не аршинами керенок, а старыми, получившими название «николаевских», деньгами. И все это происходило не как-нибудь украдкой, а днем, на виду у всех, и с противоположной стороны улицы за торгом следили проваленными глазами бабы, с ночи жавшиеся в очередях у булочных и лавок.
«Вот взять бы такого буржуя, — зло рассуждал Серников, — поддеть штыком за штаны да вытрясти из него мошну, а тем вон бабам голодным раздать». Он уже пытался сам решать вопросы социальной справедливости и только недовольно крякал, когда Федосеев разъяснил ему, что это-то и есть анархистский заскок, а дело надобно решать в общегосударственном масштабе.
Вопрос в государственном масштабе Серников обдумывал как-то, сидя на своей койке и готовясь поставить заплату на подштанники. Перед ним на сером сукне солдатского одеяла было разложено все его имущество, только что вытряхнутое из вещевого мешка: круглая железная коробка с махоркой, бутылочка с оружейным маслом, завернутая в тряпицу, две пары портянок, медный крестик на суровом шнурке — все, что осталось от покойницы Лукерьи, старенькая, сточенная чуть ли не до узости шила бритва, помазок да обмылок и, наконец, кружка и котелок с крышкой, взятые у убитого австрийца. Деревянную ложку и самодельный складной нож Леонтий держал при себе: ложку, как и полагалось, за голенищем, ножик — в кармане. Хороший был ножик, с косым и острым, как бритва, лезвием, с деревянной отполированной временем ручкой, с медными гвоздочками, набитыми для красоты. Вот и все имущество солдата Леонтия Серникова, почти в точности похожее, впрочем, на имущество других таких же солдат.
Окинув все это богатство взглядом, Леонтий покрутил головой и усмехнулся: не много нажито.
И, словно отвечая его мыслям, подал голос с койки напротив лежавший от нечего делать солдат с голыми желтыми пятками:
— Приданое считаешь?
Леонтий не ответил: он отыскивал подходящий для заплаты лоскут.
— Слышь, Серников, ты бы с таким-то приданым к балерине какой посватался. Они, сказывают, исподнего не носют, ты ей — подштанники, а она тебе — дворец. Враз сладите. — И скис от смеха.
«Это он про ту стерву, что у царя в полюбовницах была, — размышлял Серников, крепкими стежками пришивая лоскут к истончившимся от ветхости кальсонам. — Осмелела, говорят, барынька, на самих большевиков в суд подала, чтоб возвернули ей дворец. Ладно, погоди, сделаем как задумано, у всех дворцы поотбираем».
Вот какие государственные вопросы решал солдат Леонтий Серников за починкой ветхих подштанников.
Укладывая обратно свое нехитрое имущество, он неожиданно для самого себя взглянул на этот жалкий скарб как бы со стороны, словно на чужое, покрутил головой и невесело усмехнулся: «Бедный солдат». Это относил он словно бы не к себе самому, а ко всем солдатам вообще.
От этих мыслей отвлек его чей-то крик, донесшийся из коридора:
— Почту привезли!
Тотчас повсюду затопало, загрохотало множество ног.
Помедлив — он давно не получал ничего из деревни, уже и ждать перестал, — Леонтий тоже отправился в канцелярию, где уже было биткам набито, и от стола писаря, выкликавшего фамилии, через головы плыли в руки счастливчиков конверты.
— Серников! — услышал Леонтий свою фамилию и вздрогнул.
— Тут я! — откликнулся он, испытывая неожиданное волнение.
— Держи!
С письмом в руках Леонтий пошел искать уголок поукромнее. Повсюду: на подоконниках в коридорах, в спальнях, даже у коновязей на плацу — сидели солдаты с белыми листочками в руках. Леонтий знал: через полчаса по всей казарме поднимется гомон, пойдут оживленные, взволнованные, большей частью грустные, разговоры.
Он присел на свою койку и стал читать. Письмо было от Петра Веретенникова, злое и встревоженное. Вначале, как и полагается, шли поклоны — и сразу новости: «В нашей деревне, да и по соседству тож, сильно волнуются мужики, потому как помещики все вдруг стали продавать свои земли. А продают не кому попадя, а с хитростью, лишь бы покупатель был из иностранцев. Учителям домашним продают да говернанкам, что за детишками ихними ходят, лишь бы фамилии пофранцузистей или еще как-нибудь по-заграничному. Наш все имение управляющему продал, тот нам и купчую на крыльце показывал. А хитрость в том состоит, что ежели земля к какому иностранцу перешла, за него, в случае чего, говорят, евонная держава вступится.
Так что же это получается? За что же мы кровь свою проливали? Чтоб те же немцы вроде нашего Шварцкопа или другие чужие нашу же землю разворовывали? Повозвертались кое-кто из односельчан с фронту по случаю ранения, так рассказывают, что большевики обещают, дескать, вся земля должна перейти к мужику без всякого выкупа. Так ты там поразузнай, верно ли такое дело или у каких других партиев программы получше для нашего брата. Вот, говорят, есть еще такие есеры, те тоже много сулятся насчет мужика, да еще какие-то вроде анчихристы, так те и вовсе сулят полную слободу.
Одно только окажу: долго мужик ждать не станет. Вы там, в Питере, как хотите, а мы по осени, как подойдет время под озимые пахать, мы революцию сами начнем».
О Маньке с Санькой опять глухо сообщал, что живы, мамку по-прежнему поминают, хотя и реже, по ночам плакать перестали.
Деревенские новости огорчили Серникова, и с письмом он прежде всего пошел к Федосееву.
— Ну, брат, — сказал Федосеев, прочитав письмо, — твои новости уже не новости. О фиктивных сделках с землей большевики знают. Тут выход один: наша будет власть, наша и земля. Да я тебе об этом говорил. — Слушай, Серников! — вдруг хлопнул Леонтия по плечу Федосеев. — А хочешь с самим Керенским насчет земли потолковать? Нет, я правду говорю. Ты про Совет крестьянских депутатов Петроградского гарнизона слыхал? Нет? Ну, есть, одним словом, такой Совет, из нашего же брата мужика-солдата состоит. Посылает Совет делегацию к Керенскому как раз насчет этих самых фиктивных сделок с землей и чтоб вообще сейчас запретить всякую спекуляцию землицей. От нашего полка звали представителя. Пойдешь?
Серников деловито нахмурился, подумал и переспросил:
— Это к самому, значит, верховному?
— К нему.
— Отчего ж не пойти? Пойду. — И одернул на себе рубаху, словно идти надо было сейчас же.
— Вот и добро, я тебя к одному товарищу сейчас откомандирую, он тебе все объяснит.
Товарищ оказался солдатом, чем-то похожим на Федосеева. Фамилия его была Хохряков. Ничего особенного разъяснять он Серникову не стал, просто велел приходить завтра к восьми утра.
