Ленька Охнарь (ред. 1969 года) - Авдеев Виктор Федорович (книги бесплатно без регистрации .txt) 📗
— Не ошибись в шмутках, — бросил Курзенков бывшей жене, явно желая ее оскорбить.
— По себе судишь.
Почему-то Леонида страшно обидела последняя фраза Курзенкова. Всякое напоминание о жульничестве он, хотя и косвенно, всегда принимал на свой счет. Дать этому лощеному собственнику, дамскому соблазнителю по морде? Леонид не посмотрел бы на то, что весть о драке могла дойти до института. Остановило другое — слово дал Алле «держать себя в рамках».
Курзенков рассчитанно-небрежным жестом достал из нагрудного кармана пиджака, висевшего на спинке стула, золотые часы на ремешке, справился со временем, точно ему это было важно.
«Регламент дает? — подумал Леонид. — Мол, быстрей сворачивайтесь. Или хвастает золотыми часами, хочет унизить Алку, вообще всех нас троих — что-де перед этим ваши шмутки! » Ишь сволочь, какие рыжие бочата!
Леонид никогда таких в руках не держал. Курзенков вновь развалился на тахте, взял книжку с пьесами. Читать, вероятно, он все-таки не мог и лишь делал вид, что читает. Иногда нет-нет и поглядывал поверх книжки на жену.
Она сложила свои вещи посредине комнаты, на видном месте. Этим она будто отвечала на слова мужа о «чужих шмутках». Леониду показалось, что глаза ее влажно блестели.
— По-моему, эти шлепанцы не ты покупала? — вдруг опустив книжку, едко, с вызовом сказал Курзенков и взглядом показал на положенные сверху комнатные туфельки, отороченные мехом.
— Разве не ты мне подарил их на день рождения?
Алла швырнула туфельки ему под ноги:
— На. Может... другой пригодятся.
Теперь Леонид изобразил на лице подчеркнуто-брезгливую гримасу. Курзенков рассмеялся, встал и положил шлепанцы обратно в кучу.
— То-то. Значит, и баловал? Носи — может, когда вспомнишь.
— Лучше для тебя, если не вспомню.
Все же шлепанцы Алла оставила. Леонид пожалел: надо бы кинуть в самоуверенную морду этому кулаку — пусть не думает, что можно всех купить. А то фасонит рыжими бочатами (золотые часы явно не давали ему покоя).
Очевидно, Алла собрала вещи: она перерыла все ящики шифоньера.
— Мой утюг у соседки, — сказала она Мусе. — Пойдем возьмем. Кстати прощусь.
Обе вышли. Может, Алла хотела скрыть слезы?
Стараясь сохранить подчеркнутое спокойствие, Леонид прислонился к стене, тоже закурил.
Курзенков вдруг насмешливо глянул ему в глаза.
— Я, кажется, тебе помешал летом? — сказал он вдруг весело, с нехорошей усмешкой, — Теперь она свободна, можешь занять мое место.
Леониду показалось, что ему дали пощечину. Он вспомнил слезы в голосе Аллы, когда она отвечала на оскорбление Курзенкова: «По себе судишь». Девок нет — стукнуться? Набить морду, чтобы долго ее от всех людей прятал. Жалко только — хай подымется. Не повредить бы чем Алке, — слово дал.
— Я не кот, — ответил он. — Это ты... перерожденец.
Ласковая, издевательская улыбка раздвинула толстые, чувственные губы Курзенкова, он сказал с наигранным добродушием:
— Что-то ты мне об этом раньше не говорил?
Это был намек на помощь, которую он оказал Леониду и Шаткову, устроив им временную работу на кондитерской фабрике.
— Я думаю, Курзенков, ты не так о нас заботился, как о собственном авторитете. Общественный капиталец зарабатываешь. Ты ведь... непогрешимый в глазах некоторых организаций. А нутро — вроде помойки. Вижу, какой «чистый»... женский эксплуататор.
Вероятно, слова его оскорбили Курзенкова. Леонид вполне допускал, что Курзенков помогал поступающим совершенно бескорыстно, и все-таки был рад «пронять» его.
— От подонков только и можно услышать такую благодарность, — с прекрасно выдержанным хладнокровием ответил Курзенков.
И вновь Леонида вдруг ослепила ярость, и он с трудом сдержал себя, чтобы не кинуться в драку.
Да, он был подонком, но это ему дорого стоило и упрекать этим — значило обидеть его больнее всего. Леонид, как все воры, считал подвигом свое возвращение к здоровой, трудовой жизни. Не признавать этого — значило отказать ему в человеческом достоинстве. Ага, Илья хочет ударить его в самое сердце? Но он не доставит ему этого удовольствия. И Леонид насмешливо отрезал!
— У таких стервецов, как ты, один конец. Их все бросают.
Курзенков высокомерно-снисходительно сложил губы. Он был старше Леонида, крупнее и едва ли боялся драки.
Скорее всего, он сам избегал скандала, хотел затушевать историю с Аллой, не выносить ее на институтский комитет комсомола. Осокин чувствовал, что первый Илья не кинется. Что бы ему, выродку, сделать? Чем насолить?
— Словом, давай действуй, — разыгрывая благодушие, совсем издевательски сказал Курзенков и, подняв упавшую на пол газету, свернул. — Отдаю тебе Алку. Ребята и в общежитии устраиваются. Или ты еще летом успел, и вам осталось только наладить прежние отношения?
Возможно, тут бы Леонид не удержался и бросился на Курзенкова. Он уже стиснул кулаки, что-то бессвязно зашептал побелевшими губами. Курзенков вдруг выпятил нижнюю челюсть, крепко расставил ноги, приготовясь его встретить.
Протяжно скрипнула дверь в коридорчике, послышался голос Аллы, и через минуту она с Мусей вернулась от соседки, неся утюг.
Леонид и Курзенков поспешно отвернулись друг от друга, и каждый постарался принять подчеркнуто-безразличную позу.
Больше задерживаться в квартире было нечего. Леониду вручили большой узел. Отморская взяла меньший, Муся Елина понесла утюг, картонку со шляпой.
— Прощай, — сказала Отморская бывшему сожителю и неловко, словно обессилев, повернулась к двери.
— Может, Аля, передумаешь? — опять спросил Курзенков. Голос его звучал холодно.
Она не ответила, первая вышла из комнаты. За ней последовала Муся.
Курзенков снял со спинки стула пиджак, надел, чтобы проводить и закрыть выходную дверь.
В полутемной передней Леонид, чтобы «оставить память», толкнул его узлом. Курзенков стукнулся спиной о стену. Леонид притиснул его и внезапно свободной рукой ловко отстегнул от лацкана его пиджака ремешок часов. В следующую секунду золотые часы оказались в его кулаке. Курзенков с силой оттолкнул Леонида; оба шепотом обменялись ругательствами. Хватись Илья часов — Осокин сумел бы сунуть их в угол, подбросить. Он сам не успел дать себе отчета, зачем украл. Очень уж хотелось досадить холеному «счастливчику».
На улице Леонид сунул часы в карман, оглянулся: их никто не преследовал. Алла шла торопливо, словно хотела убежать куда глаза глядят, и Муся явно от нее отставала.
— Алка, да что ты несешься? — взмолилась она.
Отморская не слышала.
Леонид тоже торопился и все отбивался в сторону: ему казалось, что часы стучат оглушительно, на всю улицу.
У трамвайной остановки Муся нагнала остановившуюся подругу.
— Так нельзя, Алка, я выбилась из сил... — запальчиво начала она и умолкла.
По щекам Отморской катились слезы, она никак не могла их сдержать, прикусила губу, отошла к забору. Пришлось пропустить один трамвай.
Леонид не знал, жалко ему Аллу или нет. Он с детства видел столько слез, что потерял к ним чувствительность. Разрыв ее с Ильей (муж он ей был или любовник — черт их поймет), новость с физкультурником вызвали у него полный ералаш в голове, а тут еще проклятые часы! Леонид то и дело беспокойно косился назад, на далекий двухэтажный кирпичный домик с обитым углом: не покажется ли оттуда разъяренный Илья? Теперь он его не боялся, потому что стоял у сточной решетки канализации и всегда успел бы незаметно спустить часы между ржавых прутьев. И все-таки скорей бы отсюда подальше. Не вовремя Алка раскисла. А в общем — молодец, выдержала, не осталась.
Когда сели в трамвай, подруги уединились на передней площадке прицепа, зашушукались; Алла стояла спиной к женщине-кондуктору, пряча красные глаза. Леонид охотно от них отделился: «Совсем заморочили бабы, лучше побыть одному».
Горе, конечно, у Алки, а кто виноват? Понятно, сейчас у нее камень на сердце, но ведь время все стирает... Как бы ему хотелось утешить ее, приласкать, ободрить! Теперь они будут жить в одном студенческом городке, в соседних корпусах.
