Бронзовый мальчик - Крапивин Владислав Петрович (электронная книга txt) 📗
Кинтель петь не умел и стеснялся. Это ему легко прощали, как остальным прощали всякие другие недостатки: например, излишнюю дурашливость Витальки Не Бойся Грома или стремление маленького Костика то и дело постукивать в барабан, с которым он был неразлучен.
У Кинтеля не было ничего, что могло бы добавить экипажу "Тремолино" новых красок. Его легко взяли в компанию, но так же легко – он чувствовал это – могли обойтись и без него. Потому что не принимать же всерьез умение готовить макароны с жареным луком.
"Может, это потому, что я здесь тринадцатый, несчастливый?" – грустно усмехался про себя Кинтель.
Кроме него, ребят в "Тремолино" была ровно дюжина. Одиннадцать мальчишек и деловитая Маринка – отрядный "лекарь, пекарь и аптекарь". У Маринки был брат Андрюшка, на год младше. Бесстрашное создание с остреньким смуглым лицом и глазами, вечно жаждущими справедливости. Он лез отстаивать эту справедливость на улице, в своем дворе, в школе. Недели не проходило, чтобы Корнеич не кидался вытаскивать его из очередной истории. А еще были Сержик Алданов и Паша Краузе – самые "ветераны" отряда и неразлучные друзья, шестиклассник Игорь Гоголев (по прозвищу И-го-го), сочинявший стихи не хуже, чем Глеб Ярцев в классе Кинтеля, и тихий, немного похожий на Салазкина Сенечка Раух. И девятилетний неприкаянный Илька Мурзаев – Муреныш, – живший больше у Корнеича, чем дома. Он был одновременно и ласковый, и упрямо-самостоятельный. Большеглазый, чернявый, нестриженый…
Именно благодаря Муренышу кончилось в отряде скрытое отчуждение Кинтеля.
Однажды Муреныш взгромоздил у стеллажа самодельную стремянку и полез к верхней полке. Что ему там понадобилось, неизвестно, он ведь никогда не объяснял. Потянул с полки увесистую подшивку журнала "Морской флот", не удержал, не удержался сам. Муреныша поймали еще в середине полета. Но книги, которые посыпались за ним, поймать не смогли.
А следом за книгами со звоном упал на половицы помятый, но блестящий пионерский горн.
Кинтель отпустил невредимого Муреныша и поднял трубу. Поправил загнувшийся край внешнего венчика. Горн был с мундштуком. С таким же, как на той фанфаре, которую дали однажды Кинтелю в "гусарском" оркестре.
Виталик Не Бойся Грома радостно подскочил:
– Ой, я и не знал, что у нас труба есть! Откуда?
– Да разве ж я помню, – недовольно отозвался Корнеич, он перепугался за Муреныша. – Кажется, от давних киносъемок осталась, кто-то герольда на рыцарском турнире изображал… По правде-то у нас горнистов почти не было. Лишь в самом начале были. А в "Мушкетере" и в "Синем крабе" уже ни одного. Только барабанщики.
Все привычно глянули на знакомую фотографию. И Кинтель. Снимок был большущий, пятьдесят на шестьдесят, в раме и под стеклом. На фотографии – десятилетний Данилка Вострецов в парадной форме барабанщиков "Эспады": с плетеным капроновым аксельбантом на рубашке, в лихо заломленном берете, в белой портупее. Слегка взъерошенный ветром и собственной радостью, он сиял веснушчатым лицом и от души лупил в барабан, растопырив колючие локти и расставив среди подорожника и клевера щедро украшенные синяками ноги в съехавших гольфах.
Кинтель стеснялся смотреть на эту фотографию и не раз думал: как Корнеич сам-то смотрит со спокойной душой? На себя, стоящего на двух ногах. Ведь одной-то ноги теперь нет! Вот этой, левой, с белым квадратным пластырем под коленкой. Она выросла и была раздроблена миной в Афгане, и ее отрезали ниже колена, и теперь там скрипучий протез. Кто не знает, сразу и не заметит, но ведь Корнеичу-то сколько мук…
Однако и Корнеич, и другие всегда смотрели на снимок без боязни и неловкости. И сейчас тоже. Но Кинтелю вдруг показалось, что они прочитают его мысли, и он отвел глаза. И чтобы скрыть смущение, спросил:
– А почему их не было, горнистов-то?
– Да так как-то… – Корнеич развел руками. – В барабан стучать – дело нехитрое, а для трубы способности нужны, чтобы играть чисто, а не дудеть, как на школьном сборе…
Кинтель не удержался, тронул мундштук губами, и языком толкнул в него сгусток воздуха. Тонкий металл чутко отозвался, притих словно в ожидании.
– Умеешь, да? – подскочил Не Бойся Грома.
– Не-а… я так просто…
– А все-таки? – сказал Корнеич.
– Да нет же… Я только один раз в руках фанфару держал, в оркестре. Попробовал однажды…
– Ну попробуй еще разок, – с пониманием и с каким-то нетерпением попросил Корнеич.
Кинтель послушался. Как и в том случае, в клубе, звук получился чистый, высокий и с переливчатым дрожанием, которое называется "тремоло". Тогда Кинтель, словно испугавшись, что могут остановить, проиграл те четыре ноты, что и в прошлый раз, три года назад. Проснулась в нем память этих звуков. И они запели так, что отозвались оконные стекла и колыхнулись паруса модели… И влетела в комнату Таня:
– Вы что, люди! Ромка только что заснул!
Кинтель чуть не провалился. Но Корнеич сказал:
– Подожди. Ромку полковым оркестром не разбудишь, а мы тут горниста нашли… Быть тебе, Данила, трубачом, первым в истории "Тремолино"… Если, конечно, согласен.
– Да я же ничего не умею! Только вот это, что сейчас! И то случайно получается…
– Достаточно и этого для начала. Готовый сигнал. Потом научишься. Главное тут – сама идея и почин…
Кинтель увидел глаза Салазкина – и радостные, и просящие: "Не отказывайся!" И ощутил, как вырастает связь: "тремоло" и "Тремолино". Кинтель и отряд…
То ли по случайности так вышло, то ли был в этом особый смысл – в тот вечер Маринка сказала:
– Дань, давай я на твоем галстуке название вышью, наше. Все равно школьные дружины рассыпаются. А мы живем…
В "Тремолино" никто, даже старшие, с галстуками не расставались. В этих алых треугольниках здесь видели особый смысл. Кинтель знал давнюю историю, когда в середине семидесятых для первой шхуны не хватило парусины и бушпритные паруса сшили из красного синтетического шелка. Тогда еще можно было найти в магазинах и недорого купить такую материю. Кливера эти стали знамениты на всем Орловском озере. Командир "Эспады" Саша Медведев, старший брат Генки Кузнечика, однажды в разговоре с корреспондентом "Молодежной смены" рассказал:
– Недавно опять на улице шпана к нашим ребятам прискреблась, хотели галстуки посрывать. А для "Эспады" галстуки – это не часть школьной формы, без которой завуч не пускает на уроки. Это символ алого треугольного паруса, кливера. Именно такие паруса помогают идти круто к ветру… Ну и вломили наши мальчики этим пиратам…
Интервью с командиром "Эспады" было напечатано. А через день в отряд явился бойкий молодой человек в отутюженном костюме с комсомольским значком. И предъявил претензии. Мол, что это за новые пионерские законы и правила вы пропагандируете! Во все времена считалось, что красный галстук – символ единства трех поколений, а вы тут со своей трактовкой! Есть разработанная символика!..
Разговаривал он чересчур самоуверенно, а кандидат физических наук Александр Медведев чиновников недолюбливал. И сказал комсомольскому деятелю, куда тот должен идти вместе с разработанной символикой. После этого у "Эспады" и у Саши начались очередные неприятности, отряд который уже раз поперли из помещения, но ребята держались. А три алых кливера сделали своей эмблемой. Навсегда…
После случая с трубой Кинтель осмелел и пару раз напоминал, что Данькой и Данилой звать его не стоит. Лучше привычным именем-прозвищем. И скоро стал здесь, как и везде, Кинтелем. Для всех, кроме Салазкина. Тот по-прежнему звал его Даней. А больше никто. Но и Саню Денисова никто не называл "Санки" или "Салазкин". Это было как бы право одного Кинтеля…
Конечно, звание трубача было чем-то вроде почетной должности. Звание-название. Потому что, если по правде, – зачем он нужен, горн-то, в двухкомнатной квартире, где собирается экипаж "Тремолино". Маленький Костик – тот хоть подыгрывает гитаре на своем барабане, когда Юрик Завалишин начинает вступление к песне. А Кинтелю даже потренироваться негде – ведь не будешь трубить в комнате…
