Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия
И в другой раз вино описано в той же главе — далее, там, где Пилат принимает Афрания.
Гроза закончилась. «Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо».
«— Я слушаю приказания прокуратора, — сказал пришедший, подходя к столу.
— Но ничего не услышите, пока не сядете и не выпьете вина, — любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.
Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга, осторожно наклоняясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора».
Потом это же виноприносит Азазелло в подвальчик мастера в главе 30-й («Пора! Пора!»):
«— И опять-таки забыл, — прокричал Азазелло, хлопнув себя по лбу, — совсем замотался! Ведь мессир прислал вам подарок, — тут он отнесся именно к мастеру, — бутылку вина. Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.
…Азазелло извлек из куска темной гробовой парчи совершенно заплесневевший кувшин. Вино нюхали, налили в стаканы, глядели сквозь него на исчезающий перед грозою свет в окне. Видели, как все окрашивается в цвет крови».
И наконец мы видим это же вино в главе 32-й, «Прощение и вечный приют»:
«Теперь уже Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на луну. У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается невысыхающая черно-красная лужа».
Первые два раза мотив красного вина возникает в реальности прошлого — реальности, которая кажется нам бесспорной… Потом в фантастическом действе — в подвальчике мастера… И наконец в символическом разрешении романа…
Это невысыхающее пятно пролитого вина, напоминающее о крови, — вечный знак совершённого Пилатом преступления — конечно, восходит к христианской традиции, где хлеб и вино используются в таинстве причащения как символы тела и крови Христовой. К Евангелию почти цитатно восходит и жест булгаковского Пилата, нервно потирающего руки в момент, когда он понимает, что смертный приговор невиновному утвердит: «Ненавистный город… — вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их…» Ср.: «Пилат… взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего». (Евангелие от Матфея, 27.24.)
Но ассоциации Булгакова многозначны. Они, как это чаще бывает не в прозе, а в поэзии, сдвигаются, переплетаются, переосмысливаются. И вот уже за мотивами крови и «как бы» омовения рук проступают другие, отнюдь не евангельские образы — жестокие образы Шекспира в его трагедии «Макбет». Монолог Макбета после совершенного им убийства короля: «Нет, с рук моих весь океан Нептуна Не смоет кровь. Скорей они, коснувшись Зеленой бездны моря, в красный цвет Ее окрасят». И силуэт леди Макбет, которая бродит во сне и все трет свои руки, думая, что моет их.
«Невиновен я в крови Праведника Сего», — говорит евангельский Пилат. Но у Булгакова Пилат виновен и ни на кого переложить свою вину не может. Ибо суд Булгакова — и суд его героя над собою — беспощадны.
Здесь работает один из самых сильных приемов Михаила Булгакова: тревожные, воздействующие на читателя почти гипнотически, хотя и не всегда осознаваемые удары цветовой символики. Красное вино Понтия Пилата — один из важнейших цветовых мотивов в романе…
И все-таки внимательный читатель в весьма последовательной характеристике вина, которое пьет Пилат, может заметить некую непоследовательность.
Это густое красное вино описано несколько раз и только дважды поименовано. «Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернскоевино», — говорит Азазелло в главе 30-й. Но в главе 25-й «то самое» вино названо иначе:
«Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.
Насытившись, он похвалил вино:
— Превосходная лоза, прокуратор, но это — не „Фалерно“?
— „Цекуба“, тридцатилетнее, — любезно отозвался прокуратор».
Так «Фалерно» или «Цекуба»?
Увлекательная вещь — история текста. Пожалуй, более увлекательная, чем современные кровавые детективы. Хотя бы потому, что не погружаешься в мерзости человеческие, а подымаешься к высотам духа, к творчеству, создающему миры-фантомы, подчас волнующие нас не меньше, чем мир реальный, помогающие понять и судить реальный мир. И то, что в фантомных этих мирах случаются нестыковки, только напоминает, что созданы они не природой, а творческим гением человека…
В данном случае штука в том (и из истории текста романа это видно), что очень важный для писателя мотив густого красного вина возник почти одновременно с замыслом романа: этот мотив просматривается уже в первой черновой тетради, на ее разорванных листах. Название же вина, «Фалерно», появилось много позже — в 1938 году, в четвертой редакции романа, и притом поближе к концу — там, где Азазелло, выполняя поручение Воланда, появляется в подвальчике мастера.
В четвертой редакции это звучит так: «…Мессир мне приказал, — тут Азазелло отнесся именно к мастеру, — передать вам бутылку вина в подарок. И при этом сказать, что это вино древнее, то самое, которое пил Пилат. Это фалернское вино».
Не исключено, что название «Фалерно» было подсказано Булгакову рассказом Анатоля Франса «Прокуратор Иудеи». Из воспоминаний Л. Е. Белозерской-Булгаковой известно, что собрание сочинений Анатоля Франса стояло у Булгакова на полке. И рассказ «Прокуратор Иудеи», в котором речь о Понтии Пилате на склоне его лет, Булгаков неоднократно листал. Идея рассказа противоположна булгаковской: прокуратор А. Франса не помнит распятого. Рассказ кончается так: «Понтий Пилат нахмурил брови и потер рукою лоб, пробегая мыслию минувшее. Немного помолчав, он прошептал: — Иисус? Назарей? Не помню».
Не думаю, чтобы идея Булгакова складывалась в полемике с Анатолем Франсом. Слишком глубоко в прошлое моего героя уходит она, слишком органично связана с духовным миром художника. В рассказе Анатоля Франса, по-видимому, Булгакова занимали реалии. Судя по записям в тетради «Роман. Материалы», он перечитывал рассказ, работая над четвертой редакцией романа, и затем — правя машинопись.
У Франса упоминается Кесария, резиденция Пилата… Фалернское вино, которое пил Пилат… Устрицы, подававшиеся к его столу… Таблички, на которых делал записи друг Пилата Ламия… Эти подробности Булгаков заново проверяет, пробует использовать, уточняет, что-то отвергает.
Кесария? Булгакову давно известно, что резиденция Пилата была в Кесарии. А вот в какой? В Иудее их, кажется, было две? В книге Ф. В. Фаррара «Жизнь Иисуса Христа» (для Булгакова это источник авторитетный) названа Кесария Филиппова. Так она называется и у Булгакова уже в черновиках первой редакции: «…прокуратор дает распоряжение о насильственном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора…» Это же название сохранится и в четвертой редакции, подготовленной к перепечатке: «…прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергнет его заключению в Кесарии Филипповой…»
Тем не менее это не удовлетворяет писателя. Он заново просматривает сочинение Н. К. Маккавейского «Археология истории страданий господа Иисуса Христа», вышедшее в 1891 году и приобретенное в 1936-м. «Обыкновенно его <Пилата> резиденцией была Кесария», — пишет Н. К. Маккавейский и поясняет в сноске: «Так назвал этот город в честь Августа Ирод Великий. Крепкая башня его, построенная на самом западном скалистом утесе, выходящем в Средиземное море, дала ему другое имя — Casarea Stratonis».
«В какой Кесарии жил прокуратор?» — задает сам себе вопрос Михаил Булгаков в тетради «Роман. Материалы». И, отвечая себе, пересказывает Маккавейского: «Отнюдь не в Кесарии Филипповой, а в Кесарии Палестинской, или Кесарии Стратоновой (башня) (Casarea Stratonis) на берегу Средиземного моря».
На машинку, в пятую редакцию, будет продиктовано окончательное: «…и подвергнет его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора».
