Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современ - Гурко Владимир Иосифович
Эта черта в значительной степени, думается, способствовала тому, что, когда старый строй рухнул, среди правительственного синклита почти не оказалось лиц, которые бы немедленно от него с легким сердцем не отвернулись и даже пустились в его яростную критику. Любопытно, что та нетерпимость к чужому мнению, о которой я говорил выше, вовсе не сопровождалась собственной решительностью и властью с умением внушать свою волю и заставить подчиненный аппарат в точности ее исполнить. Наоборот, именно властностью наши правительственные верхи вовсе не отличались, что и отражалось на деятельности аппарата, каждый зубчик которого считал возможным руководствоваться в своей работе собственными взглядами и понятиями. Верховная власть не умела заставить своих ближайших сотрудников быть послушными исполнителями своей воли, так как вообще никаких определенных, сколько-нибудь конкретных политических директив не преподавала и, быть может, именно потому совершенно не переносила открыто высказывающих ей свои собственные мнения, открытого выражения мнений, с нею несогласных. Независимость суждений, которой сильные люди не боятся, ибо уверены, что это не помешает им осуществить свою волю, — вот чего она не терпела. Делай, как хочешь, но не смей меня критиковать, не смей мне говорить, что мой образ действий, по их мнению, неправилен, — вот к чему на практике это сводилось. Воспитав в своих сотрудниках слепое повиновение своим распоряжениям и всемерно подавляя всякую у них независимость, правительство при первом признаке своей непрочности не нашло какой-либо опоры в имевшихся у него многочисленных подчиненных.
В соответствии с этим правительство при выборах в Государственную думу не ограничилось поддержкой тех или иных партий, а еще всматривалось в выставляемых ими или поддерживаемых ими отдельных кандидатов и тех из них, из уст которых оно опасалось, что может при случае услышать критику своей деятельности, старательно устраняло. Нужна правительству была не государственно мыслящая, преданная существующему строю независимая палата, а послушная толпа клевретов. До того, чтобы смотреть на Государственную думу как на активный фактор народной жизни, правительство еще не доросло и впадало в старую, столь соблазнительную систему авторитетных правительств — создать из народного представительства не отражение народной мысли или хотя бы мысли определенных слоев населения страны, а послушное орудие для осуществления собственных мыслей и предположений. Уроки истории, как всегда, оказались бесплодными. Было основательно забыто, что всего менее надежной опорой власти в переживаемые ею критические моменты являются именно народные собрания, состоящие из сикофантов. Между тем, казалось бы, достаточно было бы вспомнить французскую палату депутатов при Карле X, прозванную за свое необыкновенное послушание la chambre introuvable[641], с легкостью провозгласившую, после трехдневной уличной революции, низложение Карла X, равно как такую же палату, низложившую в 1870 г. Наполеона III, перед которым незадолго перед этим пресмыкалась.
В Петербурге был старательно рассмотрен список членов Третьей Государственной думы, и тех из них, которые проявили наибольшую энергию и вместе с тем осмеливались порой высказывать свое неодобрение тем или иным принимаемым правительством мерам, правительство решило не допустить в Четвертую Государственную думу. Такими лицами оказались октябрист А.И.Гучков, кн. Шаховской, председатель после Гучкова комиссии по обороне, Каменский, поднявший в Третьей Государственной думе столь неприятный для правительства вопрос о сдаче в аренду заключающих в недрах каменноугольные залежи земель Александро-Свирской церкви Екатеринославской губернии[642]. В число этих лиц был включен и я, очевидно за то, что осмелился на общедворянском съезде в 1908 г. неодобрительно отозваться об узкоказначейской финансово-экономической политике В.Н.Коковцова. Средства, употребляемые для устранения данных лиц от выборов, были разнообразные. Над одними под разными предлогами назначались судебные следствия, вследствие чего они утрачивали право быть избираемыми, другим мешали путем давления на выборщиков, либо, наконец, путем искусственного объединения либо расчленения при уездных выборах отдельных курий. Особенно играли при этом курией духовенства, которая по закону могла либо действовать, либо не действовать.
Любопытный и, быть может, наиболее яркий образчик описанного стремления нашего правительства создать из Государственной думы всецело ей послушное орудие достижения собственных намерений представляли именно выборы 1912 г. в Твери.
Наладившееся в губернском земском собрании дружное сотрудничество его левого и правого крыльев не отразилось, да и не могло отразиться, на смягчении их взаимной борьбы на чисто политической почве. В Тверской губернии борьба происходила между двумя партиями — кадетами, с одной стороны, включавшими, как повсюду, левое земское крыло и представителей свободных профессий, и правыми октябристами, хотя собственно октябристской партии, как организации, в Тверской губернии не существовало.
Это правое крыло включало крайних правых, слишком слабых, чтобы выступить самостоятельно, и умеренно-правых и собственно октябристов. Словом, в этой, если можно так сказать, октябристской группе были смешаны решительно все оттенки правой общественности, начиная с крайних правых и кончая октябристами. Большое значение в этой группе имело духовенство, поставившее в Третью Государственную думу трех членов из общего числа 8 членов, приходившихся на Тверскую губернию. Естественно, что с этой группой, являющейся в общем весьма послушной указаниям епархиальной власти, и пришлось иметь дело, причем я лично состоял в постоянных сношениях с Антонием — архиепископом Тверским, весьма тихим и благочестивым пастырем.
Для моих личных выборов самой трудной стадией мне представлялось избрание в выборщики на тверском уездном избирательном собрании. Трудно оно было потому, что от Тверского уезда полагалось всего лишь два выборщика, из них одного необходимо было предоставить духовенству. Между тем уездное избирательное собрание включало в себя множество выбранных от крестьянских обществ, политические убеждения которых сводились к одному — самим попасть в члены Государственной думы, звание, прельщавшее их тем содержанием (4000 рублей[643]), которое ему было присвоено. Тактика крестьян ввиду этого сводилась лишь к одному — забаллотировать всех кандидатов в выборщики, в том числе часть и принадлежащих к их среде, так как и между собою они могли сговориться лишь с трудом.
Именно в этой стадии выборов мне стало известно, что губернская администрация, вернее, губернатор Н.Г.Бюнтинг делает все от него зависящее, чтобы помешать моим выборам. Обратился с этою целью Бюнтинг и к Тверскому архиепископу Антонию, но так как и с ним отношения у него были весьма натянутые, то, разумеется, ничего не достиг. На уездном собрании, избирающем губернских выборщиков, были выбраны один священник и я. Предстояли выборы губернскими выборщиками уже самих членов Государственной думы. Состав этих выборщиков, общим числом около шестидесяти, обеспечивал победу правым, само собою разумеется, при помощи голосов духовенства, которых набралось 16 или 12, точно не помню, а также при содействии определенно октябристского крыла, возглавляемого Н.П.Шубинским. После продолжительных переговоров состоялось соглашение: духовенству предоставлялось два места, Шубинскому обеспечивалось избрание по курии землевладельцев[644].
Они, в свою очередь, принимали весь наш список, остальных 5 членов Государственной думы, в числе коих был и я. Однако еще до наступления самых выборов членов Государственной думы ко мне стали поступать с разных сторон самые определенные сведения, что губернатор делает все возможное, чтобы я не попал в Государственную думу, причем дает определенно понять, что этого не желает правительство и глава его, председатель Совета министров Коковцов.
Хотя мне и было известно, что Коковцов был весьма раздражен моим докладом на общедворянском съезде, но с тех пор прошло уже три года, и мне в голову не приходило, чтобы правительство, и в частности Коковцов, могло бы придавать какое-либо значение моему избранию в Государственную думу, а тем более всемерно этому препятствовать. Желая выяснить это обстоятельство, я поехал в Петербург и прежде всего отправился к министру внутренних дел Макарову, занимавшему одновременно со мною должность товарища министра, но от него я ничего не добился, кроме указания, что выборами особенно интересуется председатель Совета министров Коковцов, от которого будто бы и исходят те или иные указания губернским властям. Для меня стало ясно, что Бюнтинг на этот раз не уклонился от истины, говоря, что меня не желает правительство, а также, что Макарову безразлично, буду ли я выбран или нет, но что от Коковцова соответствующие указания он получил, изменить которые собственною властью не имеет возможности. Направился я вслед за этим к Коковцову, которому я и поставил вопрос прямо: правда ли, что им даны указания губернской власти препятствовать моим выборам в Государственную думу? Весьма любезно меня встретивший Коковцов ответил мне с делающей ему честь искренностью и прямотой.
