Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современ - Гурко Владимир Иосифович
— Да, — сказал он, — я предпочитаю, чтобы вместо вас был выбран любой кадет. Ведь вы же должны понять, что мне будет гораздо труднее отвечать вам, сидящему на правых скамьях Государственной думы, нежели Шингареву (его постоянному оппоненту по государственному бюджету), сидящему налево.
Я поблагодарил его за откровенность, и наша вполне дружественная беседа, продолжавшаяся затем довольно долго, перешла на другие темы. Коковцов, между прочим, мне рас — сказал, что занимавшего в то время общественное внимание Распутина он на днях, по желанию государя, вызывал к себе, причем на вопрос государя, как он ему понравился, ответил: «На меня, Ваше Величество, подобные личности никакого впечатления не производят». Словом, мы беседовали как два лица, принадлежащие к одному политическому лагерю, скажу даже, как два бюрократа.
По всей вероятности, Коковцов изменил бы свое отношение к моим выборам, если бы я обещал воздержаться в Государственной думе от критики его финансово-экономической политики, однако такого условия он мне, разумеется, не предложил, я же, конечно, признавал совершенно недопустимым связать себя какими-либо обещаниями. В свою очередь, Коковцов мог прийти к заключению, что, попавши в Государственную думу, я именно на него направлю все свои стрелы.
По странному стечению обстоятельств, выходя от Коковцова, я встретился в его приемной с Бюнтингом, который, вероятно, тут же ему доложил, что единственный способ не допустить меня в Государственную думу — это заставить выборщиков от духовенства голосовать против меня, что, однако, возможно лишь при решительном воздействии на тверского архиерея, с которым я веду выборную кампанию сообща.
Поездка моя в Петербург состоялась еще до выборов земским собранием членов Государственного совета, что именно и заставило меня баллотироваться в члены высшей законодательной палаты, хорошо понимая, что пройти в члены Государственной думы, при создавшихся условиях, мне будет трудно.
Наступил наконец и день выборов. В большой зале тверского Дворянского собрания сошлись все 60 выборщиков губернии, причем сразу определилось, что наше правое крыло имеет вполне обеспеченное и довольно значительное большинство. Но тут же утром я от одного из выборщиков от духовенства узнал, что всех их накануне собрали в архиерейском доме, где им владыка предложил некоего Н.Н.Лодыженского, состоявшего чиновником особых поручений при обер-прокуроре Синода, являвшегося одновременно одним из выборщиков по Кашинскому уезду, и сказал им, что они должны всецело действовать при выборах в Государственную думу соответственно его указаниям, так как он имеет, с своей стороны, указания обер-прокурора и вообще правительства. Как скоро выяснилось, Лодыженский приехал к тверскому владыке с письмом от Саблера (по другой, непроверенной версии — было это будто бы письмо от Коковцова), в котором указывалось на необходимость склонить выборщиков от духовенства голосовать против меня. Владыка Антоний сам, очевидно, не решился воздействовать на духовенство в смысле его препятствия моим выборам.
Выборщики от духовенства проявили здесь большую дисциплину и необыкновенную честность. Несмотря на то что им было прямо сказано нашей партией, что если они не обещают дать голос за меня, то никто из них тоже не пройдет в Думу, они прямо сказали, что не могут ослушаться данного им наказа. В результате все духовенство было забаллотировано. Я же вовсе не решился баллотироваться, так как явиться в Государственный совет после забаллотировки в члены Государственной думы считал неудобным: пришел-де к вам, потому что меня в другое, очевидно почитаемое мною за лучшее, место не пустили.
Наспех выставили мы тогда вместо кандидатов от духовенства и моей кандидатуры таких лиц, на которых октябристы могли сговориться с левыми. Имена их не помню — причем А.А.Лодыженского, левого октябриста, близкого к кадетам.
Припоминаю замечательную сценку этих выборов. Стоя внизу большой парадной лестницы Дворянского собрания, увидел я спускающуюся всю группу выборщиков от духовенства.
— Ну что, отцы, — сказал я им, — вот к чему вас привело то, что вы превратились в стадо пасомых каким-то чиновником.
— В этом не мы виноваты, — ответили они в голос, буквально скрежеща зубами от злости, — это все Петербург проклятый.
Прибавлю, что я и без голосов духовенства был бы, вероятно, выбран, но в последнюю минуту, уже после собственного избрания в члены Государственной думы, Шубинский дал ясно понять, что и он со своими верными клевретами, которых было с десяток (весь Калязинский уезд), тоже положит мне налево[645]. Откровенность эта, ему вовсе не свойственная, была, однако, вызвана отнюдь не желанием быть хотя бы в ничтожной степени честным, а стремлением запугать меня и заставить отступиться от своей кандидатуры, так как он вовсе не был уверен, что, даже имея против себя его голос и голоса духовенства, я не был бы выбран. Этой цели он достиг. Баллотироваться я не решился.
Впрочем, участие правительства в выборах в Государственную думу не ограничилось устранением от выборов некоторых нежелательных для него лиц. Значительно дальше пошел департамент полиции. По-видимому, без ведома министра внутренних дел (Макаров это положительно утверждал при допросе его в 1917 г. чрезвычайной следственной комиссией)[646] департамент этот провел в Четвертую Государственную думу от рабочей курии города Москвы одного из своих агентов, определенного провокатора Малиновского, ставшего в Думе даже лидером фракции социал-демократической партии и произносившего с трибуны Государственной думы определенно зажигательные речи. Разоблаченный Бурцевым, специализировавшимся в деле уловления в революционной среде внедрившихся в нее или продавшихся полиции агентов-провокаторов, Малиновский принужден был выйти из состава Государственной думы и впоследствии большевиками был расстрелян[647].
Результаты усиленной работы правительства в деле выборов в Четвертую Государственную думу сказались весьма определенно не столько на составе ее, сколько на характере ее работы.
Действительно Четвертая Государственная дума по своему партийному составу не многим отличалась от своей предшественницы — Третьей Государственной думы, но в нее не входили наиболее даровитые и наиболее боевые представители средних течений, именно благодаря этому количество отдельных фракций, на которые дробилась Четвертая Государственная дума, по сравнению с Третьей значительно увеличилось. Действительно, дробление это произошло не вследствие сколько-нибудь серьезного политического разномыслия между членами этих отдельных групп, сколько явилось результатом личного честолюбия их лидеров. Анархичность русской природы в связи с развившимся у многих членов Государственной думы честолюбием, выражавшимся в страстном желании играть самостоятельную видную роль, побудила этих лиц образовать вокруг себя хотя бы небольшую, но ими возглавляемую политическую группу.
Произошло это прежде всего вследствие отсутствия в Четвертой Государственной думе такого волевого человека, каким был А.И.Гучков, умевший объединять людей под своей властною ферулою и придавать председательствуемой им группе партийную дисциплину и сплоченность.
Надо, однако, признать, что практически на решениях Государственной думы дробление ее на мелкие группы отражалось незначительно, так как по существу все центральные группы легко сговаривались между собою и фактически всегда имели возможность провести свои предположения и пожелания. Следствие отсутствия в Государственной думе почти насильственно из нее исключенных Каменского, кн. Шаховского, А.И.Гучкова было иное. За их отсутствием Четвертая Государственная дума утратила тот дух инициативы, которым отличалась Третья.
Устранив из Государственной думы тех в общем преданных существовавшему строю членов Третьей Государственной думы, которые отличались наибольшей самостоятельностью и напористостью, правительство, очевидно, думало превратить возглавляемое ими большинство Думы в послушное орудие. На деле же получилось то, что люди, вообще склонные преклоняться перед силою, при перемещении этой силы в ином направлении как бы меняют и свое начальство. Именно это и произошло с Четвертой Государственной думою; когда в борьбе, возникшей во время мировой войны между властью и широкими слоями общественности, последние все более явно превращались в сторону, обладавшую большей силой в стране, она послушно пошла на поводу этой самой общественности и дала себя в конечном счете совсем поработить имевшемуся в ее составе меньшинству — кадетам, как в большей степени отражавшим настроение и мысли общественности.
