Его знала вся Москва - Сидоров Евгений (читать книги регистрация TXT) 📗
На другой день пришло несколько писем, а затем почта стала приносить все больше и больше конвертов с пометками: «М. Вечеркину (лично)», «Товарищу Вечеркину». Одни обращались к нему на «ты», другие – уважительно на «вы».
Вечеркин сразу дал понять, что, сообщая о принятых мерах, он не терпит фальши, формализма, что он имеет обыкновение проверять, действительно ли «принятые меры» приняты. Под его рубрикой появились свои «По следам наших выступлений»: «Вечеркину ответили», «Вечеркину не ответили», «Вечеркину ответили, но…».
М. Вечеркин придерживается правила писать коротко, называет виновных по фамилии, указывает адреса. Он завоевал свое место в газете, и, думается, ему уготована долгая творческая жизнь. А сколько удивительных историй произошло с ним! Вот одна из них, о которой стоит рассказать.
…Однажды у меня раздался звонок.
– С вами говорят из мебельного магазина. Докладываем, что просьбу вашего сотрудника мы наконец выполнили.
– Какую просьбу, какого сотрудника?!
– Просьбу о приобретении дефицитного гарнитура «Капри» в темном исполнении. К нам поступил один-единственный экземпляр, и, хотя на него была давняя очередь, мы из любви к родной газете уважили просьбу ее главного сотрудника. Мебель будет доставлена к нему сегодня же.
– Простите, о каком сотруднике речь?
В трубке вежливо рассмеялись.
– О вашем. О товарище Вечеркине.
– У нас нет такого сотрудника. Это псевдоним.
– Конечно, конечно, мы же понимаем, что в «Вечерке» он Вечеркин, а настоящая его фамилия – Ковалев. Тоже Михаил.
Ситуация складывалась далеко не анекдотичная. Нужно было докопаться до корней, и поэтому я спросил:
– Он что, сам к вам приходил? Лично?
– Нет, мы его пока не видели. Он очень занят. Но его жена Ковалева Валентина Сергеевна уже несколько раз наведывалась.
– Чья жена, Вечеркина?
– Я же говорю, Ковалева. Лично паспорт проверил. И штамп в паспорте. Муж точно: Ковалев Михаил Илларионович.
Дело принимало фельетонный оборот. Упустить случай, который сам плыл в руки, было нельзя. И я попросил директора не отгружать гарнитур до приезда самого товарища Вечеркина. Пусть это станет сюрпризом и для гражданки Ковалевой…
В условленный час в магазин был направлен М. Вечеркин в пяти лицах. Мы могли бы послать и больше, но всех «Вечеркиных» сразу собрать не удалось.
Мне потом передавали в лицах картину нежданной встречи предприимчивой гражданки со своими пятью «мужьями». Не хуже немой сцены в «Ревизоре».
Словом, замечательный фельетон вызрел у пятерых «Вечеркиных» и просился на бумагу, но… но он все же не был опубликован. Дело в том, что о мебельной «эпопее» Ковалевой не знали ни ее муж, серьезный и честный человек, фронтовик, ни ее сын, призывавшийся в армию. Фельетон вольно или невольно положил бы пятно и на честь ни в чем не повинных людей, ибо гарнитур – дело семейное.
Та отповедь, которую в редакции в присутствии пяти Вечеркиных учинили Ковалевой ее муж и сын, была результативней любого фельетона.
– Вы преподали мне урок до конца жизни, – плача, признавалась виновная.
А это мне рассказали:
Арам Хачатурян
Однажды на отдыхе мы встретились с Арамом Ильичом Хачатуряном в одном санатории. Узнав, что я коллекционирую редакционные улыбки, композитор сказал:
– Тогда запишите и мою, если подойдет.
На мой вопрос, какое отношение имеет Арам Ильич к газетной кухне, тот ответил: самое прямое. Но не самое радостное. И вот что рассказал:
– Однажды очень уважаемая газета попросила меня выступить на важную тему: о молодых, подающих надежды композиторах. Поскольку тема волновала и меня, я дал согласие. Несколько недель я специально ходил на концерты, посещал занятия в консерватории, встречался с педагогами. В результате родилась статья-раздумье. В ней я особенно отметил одно молодое дарование, у которого был, что называется, свой почерк, своя манера письма… Статью напечатали мгновенно, но… лучше бы она не выходила. Главный абзац – о молодом оригинальном даровании почему-то выпал. Передо мной извинились, но поправку печатать не стали, видимо, берегли честь мундира…
Мне не оставалось ничего другого, как напечатать этот абзац, но уже в другой статье и в другом издании. И, представьте, эффект от этой маленькой заметки был гораздо большим, чем от статьи. С тех пор, когда я вижу большие статьи, я невольно думаю: а нельзя ли было их сократить до одного, но самого главного абзаца? И дело бы от этого только выиграло.
Ираклий Андроников
– Телевизионная передача, – рассказывал как-то мне Ираклий Андроников, – шла из квартиры Горького. Я выступал в роли экскурсовода. Мне хотелось как можно ярче рассказать о вещах, окружавших Алексея Максимовича. К счастью, сохранились граммофонные пластинки, которые по вечерам любил слушать Горький. Я решил включить в программу одну из песен в исполнении Шаляпина. Когда наступило время поставить пластинку на диск, помощник режиссера вдруг побледнела, стала делать какие-то странные движения руками, во все стороны мотать головой и что-то шептать.
Я поймал себя на мысли, что говорю об одном, а думаю о другом. И тут я вспомнил: в сети нет нужного напряжения, пластинка будет вращаться в замедленном темпе, если ее поставить, то послышится треск и шум, и кто тогда поверит, что этот треск и шум любил по вечерам слушать Горький? А между тем я уже держу эту злополучную пластинку и вот-вот должен назвать песню и ее исполнителя.
Теперь уже все, кто занимался передачей и не входил в кадр, ожесточенно жестикулировали. Один стоял у розетки и, как ему, вероятно, казалось, яснее ясного сигнализировал мне: не ставь, Андроников, пластинку; другой держал руку у горла, полагая, что я пойму: голос не звучит; третий сложил руки крест-накрест, давая мне понять: поставишь пластинку – все пропало.
Неожиданно для самого себя я нашел выход. Я попросил показать пластинку крупным планом и сказал: «Вот эту пластинку любил слушать по вечерам Алексей Максимович. Можно сейчас поставить эту пластинку, а можно ее и не ставить. Пожалуй, лучше сделаем это в другой раз».
Я посмотрел в сторону товарищей. Все они, словно сговорившись, посылали мне воздушные поцелуи.
После передачи мне говорили, что я держусь перед телекамерой удивительно просто и естественно. Друзья, вероятно, не догадывались, какой ценой далась мне эта кажущаяся простота.
Борис Ефимов
… Дул злой ледяной ветер, и свирепствовал крепкий мороз, когда я вышел к самолету, совершившему посадку во Внуковском аэропорту. В Москву прибывал из Копенгагена всемирно известный карикатурист Херлуф Бидструп, сатирическое и юмористическое искусство которого было мне давно и хорошо известно. И я с большим удовольствием принял на себя поручение встретить гостя, приветствовать его от имени советских коллег и проводить в гостиницу.
Самолет приземлился. Застегнув шубу на все пуговицы и поглубже надвинув шапку, я двинулся навстречу прилетевшим пассажирам, среди которых сразу опознал Бидструпа по его автошаржам. К моему ужасу, на нем была легкая спортивная кепочка и дождевой плащ.
– Но вы же простудитесь! – завопил я. – Скорее в помещение!
– О, ничего, ничего, – ответил он, невозмутимо улыбаясь, – мне совсем не холодно.
Тем не менее только основательно отогревшись в буфете аэровокзала, мы поехали в город. Помнится, что уже в машине по пути в гостиницу я успел рассказать
Бидструпу об огромном успехе последнего сборника его юмористических рисунков, изданного в Москве, и, в частности, о том, что продавцы большого книжного магазина, устав отвечать на бесконечные вопросы покупателей, вывесили над прилавком наспех написанный и потому не очень точно сформулированный лаконичный плакат: «Бидструпа в продаже нет».
– Вам это доподлинно известно? – спросил меня гость.
– Разумеется.
– Видели своими глазами? – продолжал интересоваться Бидструп.
