В подполье можно встретить только крыс… - Григоренко Петр Григорьевич (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
Но это рассуждения сегодняшнего дня. Тогда я даже не заметил, вернее, не придал значения тому, что нахальные сионистские храмы заняли законное место тюрем. Для нас тогда был важен не столько смысл, сколько веселье, бодрость. Жизнь была увлекательной и даль ясна. Что стоили все рассуждения отца, дяди и разных нытиков рядом с нашим марксистско-ленинским ясным и «единственно верным» учением. Подкупает в нем всеобщая доступность, предельная простота. Люди есть такими, какими их создала окружающая среда. Чтобы изменить людей надо изменить материальные условия. Все понятно и приятно. Ведь ты, лично, ни в чем не виноват. Даже если ты хапуга, грабитель, то это потому, что таким тебя сделали условия. Всякие ученые-социологи старого мира умышленно запутывают вопрос рассуждениями о морали, нравственности, влиянии культуры. Но мы, марксисты, твердо знали, что основа всего — материальное бытие. Сознание зависит от него. Сознание вторично.
С этим убеждением мы, такие как я, еще очень долго шли (а многие и сейчас идут) по жизни. Когда мы вдруг, волею Сталина, неожиданно для нас самих, однажды проснулись уже в социализме, то это чудо объяснялось тем, что мы в результате пятилеток создали иной материальный мир, правда, чуда с человеком почему-то не произошло. Но Сталин и этo объяснил — «пережитки капитализма в сознании людей». И всех это удовлетворило. Никто даже не обратил внимания на то, что, чем дальше мы входили в коммунизм, тем больше становилось у людей тех самых пережитков.
Сейчас, с позиции сегодняшнего понимания, можно как угодно и сколь угодно иронизировать на сию тему, но нельзя забывать, что и ныне эта простота марксизма увлекает миллионы. Люди, чем менее они культурны, любят простые и даже наивные объяснения. А стран с низким уровнем культуры немало. Но и в странах культурных, марксистская простота находит пути для проникновения в сознание людей. Недавние вспышки студенческого левачества, рождение «еврокоммунизма», увлечение «чегаваризмом», «маоизмом» и другими измами свидетельствуют о живучести марксистских догм и указывают на то, что борьбу с ними надо вести серьезно, а не так как те кто, основываясь неизвестно на чем, твердят, что в СССР марксизм уже умер.
Про себя я, во всяком случае, могу сказать, что к концу двух лет учебы в институте подходил убежденным марксистом-ленинцем-сталинцем, активным борцом за победу социализма в мировом масштабе. А нужно сказать, что этими двумя годами завершался очень важный этап в моей жизни.
В плане общественном: власть, которой я отдал весь жар своего юношеского сердца, к этому времени полностью вскрыла себя, как антинародная. Я этого не понял. Увлечения юности, кипучая общественная деятельность и инерция в сочетании с государственно-организованным обманом держали мой умственный взор в шорах. Я не способен был видеть картину в целом и без сопротивления отдавался тому потоку, в который угодно было бросить меня господину Случаю.
Мне часто задают вопрос, да и я сам нередко задумываюсь, что было бы, если б я понял все еще в студенческие годы. Думаю честный ответ лишь один: если бы это произошло, этих мемуаров не было бы. Я никогда не умел молчать и приспосабливаться. Делал и говорил все и всегда только искренне. Всякому новому явлению, которое произвело на меня отрицательное впечатление, искал объяснение. А так как поиски велись с позицией марксизма-ленинизма, то ответ приходил чаще всего ортодоксальный. В общем не дал мне Господь слишком больших способностей к глубокому анализу, и тем, вероятно, уберег меня от преждевременной гибели.
В плане личном: заканчивались поиски жизненного пути и начиналась взрослая жизнь. После практики 1930 года, которой завершился 1-й курс, я вернулся в институт с опозданием почти на месяц. В институте кипела реорганизация. И первая, ошеломившая меня новость — наше мостовое отделение приказало долго жить. Перешло в Киевский автодорожный институт. А со студентами поступили так: перешедшие на 4-й курс (последний) будут заканчивать учебу в нашем институте, перешедшие на 3-й курс уезжают в Киев. Наш же курс, как не получивший никакой специализации распределяется по другим факультетам данного института. И вот человеческое сознание! Первая мысль: вот и сбылось гадание: «чем быть хотел — не будешь». Правда, о военном речи пока нет, но невольно думаешь — сбылась часть, может и остальное придет.
После того как от меня ушли мосты, я уже не прельщался никакой специальностью. Поэтому, узнав, что на факультет прорабов не записался ни один человек, пошел в учебный отдел и попросил перевести меня на этот факультет.
Возвращение с практики в 1931 году (после 2-го курса) ознаменовалось новым сюрпризом. В институте работала комиссия ЦК ВКП(б) под председательством начальника политотдела Военно-технической академии Субботина. Он отбирал студентов для учебы в Академии. Комиссии были предоставлены неограниченные права. Она могла брать любого студента, независимо от его желания и интересов института. Когда я вернулся — меня вызвал Топчиев.
— Субботин на тебя нацелился. Намереваюсь отбить, но если ты хочешь идти в Академию, то я поднимать вопроса не буду.
— Поднимай! Никуда я не хочу уходить из института. Прижился.
— Ну, хорошо! Тогда я сконтактуюсь с ЦК комсомола Украины и через него попробую получить покровительство ЦК КП(б)У.
На второй день вызвал меня Субботин, сказал, что у него есть право не считаться с желанием, но ему хочется, чтобы я пошел добровольно и потому он спрашивает, согласен ли я. Я попросил разрешения обдумать его предложение, рассчитывая, что тем временем Топчиев выяснит возможность отбиться. Но Субботину понравилось, что я не дал немедленного ответа. Он это расценил как серьезность моего отношения к поступлению в армию.
В тот же день мы встретились с Топчевым. И он сказал:
— Обстановка изменилась. Тебя ожидает моя судьба.
— Не понимаю.
— Сейчас поймешь! Меня берут зав. строительным отделом в ЦК КП(б)У. Я не хотел, чтобы тебя взяли в армию, имея в виду предложить твою кандидатуру на секретаря парткома. Но когда я обратился за поддержкой в ЦК ЛКСМУ они прямо взвились. Ни в какую армию, — говорят, — он у нас намечен на зав. строительным отделом ЦК. За этим его и в ЦК избирали. Так что я теперь вмешиваться не буду. Пусть сами отбивают. А нам, как видишь, судьба снова вместе работать. Вот только не знаю, удастся ли институт закончить.
— Знаешь что? Раз уж ты уходишь из института, то я тебе скажу: лучше в академию, чем недоучкой в аппарат ЦК. Я пойду сейчас к Субботину и дам согласие.
— Ну что ж, поступай как знаешь. Я тебе мешать не буду…
Я пошел к Субботину и сказал, что хочу в Академию, но меня не отпустят.
— Ну, это в наших силах преодолеть…
— Нет, речь идет не об институте. Здесь меня держать не будут. Не отпустит ЦК комсомола. — И я рассказал, какие на меня виды.
— И это тоже преодолимо, — сказал он. Потом задумался и после паузы спросил:
— Сколько тебе надо времени, чтобы собраться для выезда в Ленинград?
— Да хоть сегодня!
— Ну и поезжай! Пусть они попробуют вернуть тебя обратно!
Так я стал слушателем Военно-инженерного факультета Военно-технической Академии в Ленинграде. И так случайно избежал огромной опасности. Ибо попади я на столь высокий пост в аппарат ЦК в 1931 году, к 1936-37 годам мог достичь самого высокого положения в этом аппарате. А это верный арест и верная смерть, если не от побоев или пули чекистов, то в «Архипелаге ГУЛАГ». Случайно обошла меня и другая опасность. Субботин, оказывается, ухватился за меня потому, что рассчитывал как на секретаря комсомола Академии.
Если бы это произошло, стать бы мне штатным политработником и наверное финал был бы тот же. Но я, прибыв раньше, смог принять участие в перевыборах парторганов и меня избрали секретарем парторганизации отделения. По тогдашним правилам, я тем самым выбывал из комсомола. Возвратившись в Академию примерно через месяц, когда я уже был утвержден секретарем парторганизации, Субботин очень ругался, но нарушать установленного порядка не стал. Попало от него и мне, но я сказал, что о его намерениях осведомлен не был, хотя в действительности Топчиев мне говорил.
