Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич (книги серия книги читать бесплатно полностью TXT) 📗
На следующий день приезжали Саблуковы, Черемисовы и Зелинские. Сашка Саблуков скоро сделается кадет и очень воображает. Говорит, что в индейцев и в солдатики играет только мелочь пузатая. А два английских кавалериста все равно куда-то пропали. Его сестра Надин говорит только по-французски, а у Сережи как раз выпал последний молочный зуб и с прононсом беда. Надин придумала за столом играть во «флирт цветов», но молодые вожди возмутились. Даже бледнолицый койот Базиль Черемисов и гуронская жаба Алексис Зелинский на этот раз поддержали вождей и разругались с сестрами. Надин, конечно, кривляка, а вот Ольга Зелинская достойна войти в вигвам воина.
Ответных визитов не последовало, потому что испортилась погода. Старухи говорят — это потому, что между Рождеством и Крещением нечисть бесится.
Ёлку из зимнего сада не убирают: бабушка Александра не велит, хочет, чтобы елка дождалась дедушку Кронида.
Нечисть бесится не только во дворе, но и в доме. Скрипят половицы в пустых комнатах по ночам, во дворе воет на цепи пес Эмир. И теперь на ночь его с цепи спускают, потому что возле дома Ефим утром видел чьи-то следы, а когда вожди бросились посмотреть и определить, кому они принадлежат, следы уже замело. Платошка простыл, ему ставили банки и заставляли пить противный декокт. Небось бегал босиком ночью перепрятывать порох. А Копченый Лосось утверждает, что в окно спальни ночью кто-то подглядывал. Ну да! Эмир любому бы так наподглядывал, что мало бы не показалось.
Дядя Платон, вождь Четыре Глаза, говорит, что нету ни бесов, ни домовых. Их запретила наука. Кто же тогда тихонько плачет поздними вечерами будто бы под полом? Или это оловянный лорд Кардиган оплакивает погибель своей легкой кавалерии?
Все ходят рассеянные и вялые. На двор не пускают, да и по доброй воле не пойдешь. Деревья в парке трещат от мороза. Бабушка Александра совсем загорюнилась. Писем с дороги дедушка не шлет. Должно быть, пережидает непогоду на почтовой станции. Наш кучер Гришка Чирей сказал, что в такие бураны даже фельдъегеря не повез бы: своя голова дороже.
Окна Сережиной спальни выходят на зимний сад. Сережа перед сном читал Шекспира и теперь не может заснуть. Покойников в пьесе про принца Гамлета навалом, но книжка эта не страшная и не веселая, а какая-то задумчивая, что ли. А череп, который на картинке, зовут Йорик. Воин, конечно, не боится смерти, но неужели все-таки придется умереть? И зачем Гамлет устраивал королю проверку? Ведь призрак ему все ясно растолковал. Надо было сразу подстеречь этого Клавдия в темном коридоре и заколоть, как бедного Полония. Каков подлец! Это же все равно что дядя Платон накапал бы дяде Петру в ухо яду… И отчего сошла с ума Офелия? Летом хорошо бы устроить домашний театр, как у Саблуковых, да и разыграть эту пьесу. Во времена Шекспира все роли играли мужчины.
Сережа поднимается и подходит к окну. До зимнего сада саженей десять. Кто-то ходит вокруг елки со свечой, огонек медленно движется… Вот еще огонек, еще… Неужели кому-то вздумалось зажечь свечи на елке? Может быть, дедушка приехал в полночь, а детей решили не будить до утра?
Нет, это не елочные свечки. Это пламя. Надо бежать к старшим, звать, кричать. Но Сережа стоит, открыв рот, и не может двинуться. Это пожар, такой же, как был осенью, когда сгорела рига.
Надо кричать. Кто-то уже кричит. Тени мечутся в пламени. Со звоном рассыпаются стекла от жара. Пламя взметается с новой силой. Сережа, как был, в ночной рубашке и босиком выскакивает в коридор. Гулко топая, его обгоняет Ефим, потом еще кто-то из людской. Откуда под ногами вода?
Сережа поскальзывается и с размаху летит на пол.
Остальным сейчас не до него.
…Сережа открывает глаза и слышит:
— Слава те, господи, очнулся! И то хорошо, что не видал ничего…
Сережа лежит в своей кровати. Он не плачет. Он уже знает, что бабушка Александра неведомо зачем пошла среди ночи в зимний сад, а потом там заполыхала елка. («Жили без этих елок век, и еще бы сто лет прожили», — сквозь рыдания ругается Ефим.) Бабушка сгорела, словно бумажный ангел. В зимний сад прибежал первым какой-то мужик, он ее и вытащил, хоть и сам обгорел. Сабуровские не знают, кто это. Может, он даже разбойник и поджигатель. Сейчас мужик лежит в доме у отца Георгия. Если чудом останется живой, исправник с ним разберется. Истопник рассказывал, что к дому шли следы от зеленого флигеля, где никто не живет и печку не топят. И еще насмерть прибило Антошку, сына кучера…
Когда бы Сережа в ту ночь пораньше подошел к окну… Нет, когда бы он встретил бабушку в коридоре и не пустил ее в зимний сад… Или она сама зашла бы к Сереже пожелать доброй ночи… Доктор Гаккель заставляет всех в доме пить какие-то капли для успокоения. Иногда доктор останавливается, бормочет что-то по-немецки. А больше в доме никто не разговаривает, только плачут и молятся. Дяди Петр и Платон заперлись с папенькой в кабинете, они тоже молчат и много курят. Дядя Илья никого не хочет видеть, его, оказывается, едва успели вынуть из петли. Маменька и остальные женщины ходят в черном. Это траур.
Петруша говорит, что успел увидеть, как бабушку выносили на покрывале. Она была вся черная, скорченная и уже мертвая. А тот неизвестный мужик кричал, как зверь, и полз по паркету, как зверь, покуда не обеспамятел.
Отпевали бабушку не в Сабуровской церкви, а в домашней, но провожать ее пришла вся Сабуровка. Приехали соседи. Отец Георгий пел, что бабушке теперь не будет ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная. Не надо было Сереже в эту ночь думать о смерти. Должно быть, она слышит, когда о ней думают, и приходит на думу, как медведь на овсы. Или как тигр на визг поросенка.
Склеп — это домик в парке, вроде погреба. На крыше склепа сидит скорбящий ангел. Там лежат в гробах все Сабуровы, начиная с прапрадеда и прапрабабушки. И места еще много.
Пели вечную память. А разве память может быть другая? Разве Сережа когда-нибудь забудет бабушку Александру, ее тихий голос и рассказы про войну с Бонапартом? Даже суровая бабця Ядзя говорила про нее: «То свента кобета». Платоша Панкратов было заспорил, кого из внуков она любила больше, но отец Георгий сказал, что отныне она с небес будет присматривать за всеми своими любимцами, и любви ее хватит на всех, как хватало при жизни.
Дедушка Кронид приехал почти сразу после похорон. Ему все рассказали еще на станции. Он был такой же, как на дагерротипе, — с бородой, в мужицком армяке, с грозными очами. Маменька плакала у него на груди. Дедушка глядел на всех, как на чужих, и все твердил одно: «В огне началось, в огне и кончилось».
Дедушка приехал не один, а со слугой. Слуга узкоглазый, как калмык, и белобрысый, как литвин. Имя его сразу не запомнишь и не выговоришь — Эшигедэй. Только он какой-то неправильный слуга. Он не выносил дорожных сундуков из кибитки, не пособлял дедушке скинуть армяк, не кланялся господам и даже не снимал с головы рыжий малахай. «Будто своих нехристей не хватает», — говорил дворецкий Ефим, имея в виду не то дядю Платона, не то папеньку, потому что отец Георгий зовет обоих «заблудшими овцами», которых в церковь приходится тащить силой. Кажется, этот калмыцкий литвин даже по-русски не знает. Эшигедэй Сереже сразу не понравился. Смотрит, будто он не слуга, а татарский баскак в Рязани. Только волосы до плеч, как татары не носят. Да еще прижимает к груди костяную палку, вокруг которой вьются две блестящие змеи.
А дедушка не пожелал даже отдохнуть с дороги, как его ни упрашивали, — снова накинул армяк и пошел в склеп, а рукою показал, чтобы больше с ним никто не ходил. Доктор Гаккель сказал, что можно опасаться нервической горячки. Шутка ли — быть в разлуке без малого тридцать лет и приехать на погребение!
Потом дедушка вернулся, и началось непонятное. Он долго молча сидел в вольтеровском кресле, и никто вокруг не смел заговорить. Потом дедушка воскликнул: «Так я же вновь спасу тебя!» — и, схватив за рукав слугу, потащил его к двери. Эшигедэй упирался и визгливо кричал что-то по-своему. Дедушка вырвал из рук слуги палку со змеями и прибавил к тому затрещину.
