Проект "Плеяда" 2.0 (СИ) - Каминский Андрей Игоревич (читать книги .txt) 📗
Но праведны в бою.
Топчи же трупы, как стерню,
Ступай, благословлен
Церковным клиром на резню:
Войны суров закон.»
Убить почетно на войне —
Я, не жалея сил,
Врага с иными наравне
Разил, разил, разил…
Бесстрашно я шагал в дыму
Среди других рубак,
Но этих правил не пойму…
Христе, подай мне знак!
[2]
Маккинес замолчал, принимая от полового тарелку с аппетитными бефстроганов с вареной картошкой и солеными огурцами. Рядом половой поставил и вторую рюмку, которую куноити тут же доверху наполнила из своего графина.
— Как и всегда жизненно — после недолгого молчания произнесла Илта, — Случайно это не навеяно разговором в том ресторанчике в Кантоне? Когда мы спорили о различиях в западном и восточном мышлении на примере японских и канадских солдат?
— Ну, я об этом думал еще раньше, — усмехнулся Маккинес, — я же не первый год на востоке. Но тот разговор и впрямь стал побудительным толчком. Наши солдаты ведь и впрямь воспитывались в христианских семьях, все читали Евангелие, все помнят заповедь, о которой я написал в стихах. И все равно им приходится убивать — убивать много, убивать хорошо, убивать, чтобы не убили их самих. И ведь у всех них, у нас в голове по-прежнему эти заповеди. Убивать плохо, но плохо и быть дезертиром, плохо не выполнять долг перед Империей. Говорят, что Бог не любит убийств, но священники Его именем благословляет войны. Японцам проще — у них Бог и Император един, они могут услышать от него самого, что им следует делать. Поэтому японцы убивают, не рефлексируя, не испытывая угрызений совести, для них убийство и даже самоубийство не смертный грех, а богоугодное дело. И вот я думаю — может красным могут противостоять только ТАКИЕ? Большевики отвергли бога и выиграли свою революцию, а те, кто выступал против в большинстве своем думали также как и герой моего стихотворения. Может и вправду — чтобы победить Дьявола нужен иной, более сильный?
— Я помню, вы читали, — задумчиво произнесла Илта.
В том странном, странном путешествии
Был мной услышан странный звук.
Там Дьявол с банджо в подземелье,
Играл под костный перестук.
И в вальсе кружатся скелеты,
Веселье мертвых — не живых!
И гоблины из темных щелей,
Сердито пялятся на них
[3]
— Я читал это не только тебе, — усмехнулся Маккинес, — но и самому Маккензи Кингу. Ты ведь знаешь, что он увлекается спиритизмом?
Илта ограничилась вежливым кивком, хотя знала она о пристрастиях канадского премьера побольше Роберта Маккинеса. Ей приходилось краем уха слышать и о жутковатой истории, в которую вылилось увлечения канадского лидера.
— С точки зрения христианства, все это — колдовство, — продолжал Маккинес, — японцы тоже почитают множество богов и духов — кто они не демоны с христианской точки зрения? В Нидервере, как я слышал, тоже возрождают какие-то языческие добродетели. А наша «Армия Афродиты», точнее ваша, мисс, — он повернулся к Наташе, — можно ли было представить такое еще лет десять назад? С другой стороны — может так и нужно? Против тех, у кого вместо морали одна «классовая борьба» и «революционная необходимость» наверное, и вправду может выстоять что-то такое? Дремучее, архаичное, людоедское — но с танками, линкорами и самолетами.
— Война настраивает вас на философский лад, — рассмеялась Илта, — но хотя у меня и совершенно нехристианское мышление, сильно увлекаться восточной мифологий, я бы не советовала. Она не так хороша, как представляется западному сознанию.
— Мне ли о том не знать, мисс Сато, — сказал канадец, — я ведь десять лет провел в Китае.
— Я помню, — кивнула Илта, — вы же оттуда вынесли свою любовь к восточным учениям.
— Да, — усмехнулся Маккинес, — после десяти лет в Пекине и Нанкине, я увлекся восточной философией и весьма невзлюбил китайцев. Особенно — китайцев-коммунистов.
— А где вы так научились говорить по-русски, — вдруг спросила Наташа, — в Харбине?
— Не только, — покачал головой Маккинес, — я же был еще и в Москве. Еще до войны в начале тридцатых. Побывал и у Кремля и в Мавзолее, даже отстоял в очереди желающих почтить памяти Вождя. Тогда я и понял, что все эти разговоры про «прогрессивность» большевистских воззрений — очередная пропаганда и ложь.
— Большевик всегда врет, — убежденно сказала Илта, — большевик не может не лгать. Ты согласна со мной, Наташа? — она обернулась к русской девушке. Та, застигнутая врасплох, нерешительно кивнула — несмотря на все, что она узнала и пережила за последний месяц, несмотря на принятое ею решение, разрыв с прошлым давался ей нелегко.
— Под прикрытием марксизма и прочей социалистической шелухи таится самый грубый фетишизм, — продолжал Маккинес, — примитивнее гаитянского вуду или местного шаманизма. Там хотя бы есть вера в своих владык Земли, Неба и Ада. У большевиков же нет ничего, кроме мумии их дохлого вождя. И это самое страшное — основа советской военной силы, самого СССР как государства всего лишь кусок протухшей мертвечины.
— Помнится, вы даже стихотворение написали, — сказала Илта.
— Да, — кивнул Маккинес, — и мне после этого запретили въезд в СССР.
— А прочтите, — вдруг попросила Наташа.
— Как скажете, — кивнул Маккинес, — хотя это не самое приятное чтиво.
Он замолчал, собираясь с мыслями и начал негромко читать:
Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом,
Словно крысы, входя — ищут нюхом вождя, прощаются с Ильичом.
Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть:
Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть.
Серые стены Кремля темны, но мавзолей — багров,
И шепчет пришлец из дальней страны: «Он не умер, он жив-здоров».
Для паломников он мерило, закон, и символ, и знак и табу:
Нужно тише идти: здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу.
Доктора в него накачали смолу — для покоя людских сердец,
Ибо если бог обратится в золу, то и святости всей — конец.
Он говорил и Наташа, словно оцепенев, ловила каждое его слово. С молоком матери она впитывала, что тот самый мертвец — главная святыня всех советских людей, Тот, чьей волей создано самое справедливое в мире государство. И эту волю она, равно как и вся советская молодежь, должна воплотить в жизнь. Сейчас же, то, что казалось ранее прописными истинами, предстало совсем в ином свете. Тот, кто читал сейчас все это, не знал, что его стихи доносятся до ушей недавней комсомолки. Маккинесу не было нужды вести пропаганду — ведь он думал, что находится среди своих. Он читал то, что думал, то, что видел и Наташа чувствовала жуткую правду, скрытую в этих строках, падающих в ее душу подобно свинцовым плитам на дно колодца:
