Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (список книг TXT) 📗
Как же мог я тебя не пожалеть, голубка, тоскливо подумал Гурьев. Не мог.
— Вера. Не надо.
— Я знаю, знаю я всё, — Вера прижалась губами к его плечу, потом отстранилась. — Разбойник бесстыжий. Если со мной такой, то что же с ней?
— С кем?! — Гурьев даже привстал на локте.
— Что же, Яшенька, разве дура я, — тихонечко засмеялась Вера. И оборвала смех. — С ней. С любушкой со своей. С настоящей. Кто она, любушка твоя, Яшенька?
— Не надо, Веруша. Пожалуйста, — он снова лёг на спину, закинул руки за голову.
— Ты же горишь весь, глупый, — Вера прильнула к нему, положила голову ему на грудь, её распущенные лёгкие волосы, тонкие, тёмно-русые, с выгоревшими светлыми прядями, приятно щекотали кожу. — Ты же не меня любил, её. Поплачься мне, Яшенька. Тебе полегчает, увидишь.
— Нельзя мне плакать, голубка, — усмехнулся Гурьев. — Нельзя. И не надо.
Хранитель Равновесия, воин Пути не может плакать. Нет у него такого права. Да, в общем, ему и некогда. Как они чувствуют это, с ужасом подумал Гурьев. Гормоны, эндорфины, дипины… Как же это, и почему?! Господи. Рэйчел.
— Спи, Веруша. Я потом уйду. Спи.
— Я не хочу.
— Спи, — вздохнул Гурьев и дотронулся пальцами до её затылка.
Вера заснула до того, как поняла, что засыпает. Задышала, как ребёнок… А он встал и ушёл. Тихо, как призрак. И собаки по всей улице ни разу не брехнули даже.
Сталиноморск. 2 сентября 1940
Он вошёл в класс через минуту после звонка, и 10 «Б» поднялся, нестройным грохотом крышек парт приветствуя его. Гурьев усадил ребят, представился и на мгновение умолк, дожидаясь тишины. Двадцать девять пар глаз изучали его с пристрастием. Даша тоже. Это последний год, почему-то подумал Гурьев. Мирный — последний. Мы уже знаем это, Варяг. Мы уже знаем это, товарищ Сталин. Или нет?
Он заложил руки за спину, сцепил пальцы и медленно прошёлся вдоль доски:
— Я буду вести у вас литературу. Я попробую вас ничему не учить, — учит тот, кто сам ничего делать не умеет. Я просто постараюсь объяснить вам, почему я люблю читать книги и почему это нужно всем — в том числе и тем, кто собирается строить самолёты и танки. Не больше. И если кто-то из вас поймёт и разделит это чувство — я буду с полным основанием считать, что пришёл сюда не зря, — Гурьев улыбнулся, представив себе, что ему ещё пять раз придётся начинать сегодня урок и что нельзя повторить ни единого слова. — Вы все умеете читать, потому мне нет надобности пересказывать написанное в учебнике. Вместо этого мы станем читать книги и думать. Пожалуй, что думать — это единственное, чему нужно учиться основательно и всерьёз. И именно этому мы с вами будем учиться. Вместе, — он снова помолчал. — И ещё одно. На моих уроках не будет двоек, особенно за поведение. Каждый, кому есть, что сказать, пусть скажет вслух. А кому нечего — пусть слушает другого и думает. И спрашивает. Потому что человек стал человеком не тогда, когда взял в руки каменный топор, чтобы размозжить голову себе подобному, а когда научился задавать вопросы. И внимательно выслушивать ответы на них. И делать выводы. Просто выводы, для себя, а не «орг». Поэтому — не стесняйтесь спрашивать.
— А вопросы любые? — подал голос кто-то с «камчатки».
— Да, — чуть улыбнувшись, кивнул Гурьев, — кроме личных. Всё пока? Превосходно. Тогда — начнём.
Гурьев отвёл положенные часы и сидел в учительской, записывая в толстую тетрадь комплексные планы урока. Ему хотелось поскорее покончить с этим нудным занятием, — зажав в зубах незажжённую папиросу, он яростно царапал пером бумагу.
Завадская вошла и, замахав руками в ответ на его вставание — сидите, ради Бога, сидите! Неужели не перевелись ещё на свете мужчины, которые помнят, что следует вставать, когда входит женщина?! — осторожно примостилась рядом с Гурьевым. Он отложил ручку и выжидательно посмотрел на заведующую. Анна Ивановна улыбнулась:
— Поздравляю, голубчик. Честно говоря, я опасалась, что…
— Что я самозванец? — улыбнулся Гурьев. — Я действительно самозванец — в том смысле, что всегда прихожу, когда хочу, не дожидаясь, пока меня позовут.
— Вы в самом деле имеете педагогическое образование?
— Ну конечно же, нет, — улыбнулся Гурьев. — Вы хотите узнать, буду ли я следовать в русле школьной программы по литературе? В пределах разумного. Детям должно быть со мной интересно — это главное. А прочтут они ту или другую книжку, две или три — это неважно. Вот совершенно. Так что — всё в порядке? — невинно осведомился он.
— Не знаю, — вздохнула Завадская. — Ей-богу, не знаю. Не могу никак определить.
— Ну, у Вас ещё будет время подумать, — обнадёжил её Гурьев.
— Спасибо, — язвительно отпаривала заведующая. Почему-то ей было удивительно легко с этим молодым человеком, которого она, в общем, должна была, по всем статьям, опасаться. Он и был опасен — это чувствовалось. Но как-то… куда-то в другую сторону. Не ей, не школе — кому-то совсем другому была адресована эта его опасность. И она спросила — не умея, да и не желая скрыть любопытства: — Как у Вас это так ловко выходит?! Вы психологией занимались?
— Вы не поверите, — Гурьев лучезарно улыбнулся, — но я даже понятия не имею, что это такое.
— А если серьёзно?
— Серьёзно? — Он перестал улыбаться и заговорщически приблизил губы к уху Завадской: — Если серьёзно, я просто пытаюсь не врать. Особенно — детям.
— И… получается?
— Получается. А дальше будет получаться ещё лучше.
Он хотел добавить кое-что ещё, но не успел. Дверь распахнулась, и в учительскую торжественно внёс себя немолодой уже, давно лысеющий невысокий человек в «сталинке» и галифе, заправленных в сапоги. Усы на его широком и рыхлом бабьем лице смотрелись крайне нелепо, но их хозяин, судя по всему, необыкновенно гордился заботливо выращенным под носом куском серой пакли. Гурьеву не составило труда догадаться, что это и есть Трофим Лукич Маслаков собственной персоной. Физкультпривет, усмехнулся про себя Гурьев, поглядим, что ты за резиноизделие.
Маслаков подошёл к нему, протянул руку и покосившись на Завадскую, напыщенно произнёс:
— Здравствуй, товарищ Гурьев! Поздравляем тебе со влитием у наш коллехтив!
— С-спа-асибо, Т-трофим Лукич, — задушенно пискнул Гурьев и, потупившись, начал старательно ковырять пальцем стол. — Я п-постараю-юсь оп-п-правдать…
— Да ты не смущайся, товарищ Гурьев, — толстым и довольным голосом сказал Маслаков. — Окажем тебе поддержку, как у коллехтиве полагается, люди у нас политически грамотные, здоровые люди в основном, — при этом он опять покосился на Завадскую. — Ты комсомолец, или член партии, может?
— Н-не-ет, — ещё тоньше пропищал-проблеял Гурьев, — я не член… И не комсомолец… М-мне уже д-двацать девять, Т-трофим Лукич…
— А-а, — закивал Маслаков, — ясно, ясно. Ну, если зарекомендуешься в обчественной работе, как оно полагается, то и если заслужишь у партию, то и примем, конечно. Нам нужны молодежь, кадры, та-скать…
Глаза Гурьева наполнились слезами от умиления. Он суетливо затоптался и в полном замешательстве начал мять свой шёлковый английский галстук:
— Я… Т-трофим Лу-лук-кич… Я… Н-не мог мечтать… Такая честь…
— Ну-ну, — Маслаков хотел похлопать Гурьева по плечу, но дотянулся только до локтя. — Выше голову, товарищ Гурьев! Работай. У меня бюро горкома, обстановка за рубежом осложнилась, — значительно добавил Маслаков и, деловито помусолив взглядом расписание уроков, удалился.
Гурьев посмотрел ему вслед, вздохнул, сел и, как ни в чём ни бывало, углубился в свои записи, словно забыв о Завадской. Та с суеверным ужасом смотрела на него, взявшись рукой за горло. Потом спросила тихо:
— Что… Что с Вами, Яков Кириллович?!
— Ничего, — Гурьев глянул на заведующую и мило улыбнулся. Учительская была пуста, шли ещё уроки. — Приступ подобострастия. Обыкновенное дело. Что, разве больше ни с кем тут такого не случается?
Завадская сделала попытку выйти, но Гурьев стремительно преградил ей путь:
