Царев врач, или Когда скальпель сильнее клинка - Сапаров Александр Юрьевич (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
– Ты что, Сергий Аникитович, думаешь, я не знаю, как у латинян в университетах ихних людей режут? Знаю я все это. Дозволяю своей волей. Но чтобы после резки такой похоронить по-божески, с отпеванием, как всех хороним. А ежели кости нужны, так вон нехристей по Москве сколько помирает, их и возьмите. А грех свой отмолишь, пусть митрополит епитимью наложит. И я молиться сегодня буду, что такой грех на себя взял.
Это было для меня так неожиданно, что я даже не нашел, что ответить царю, лишь заверил, что все будет по христианскому обычаю.
Когда же приехал после этого разговора к митрополиту, тот кричал на меня, топал ногами, грозил анафемой, но против воли царской, зная о судьбах предшественников, не пошел. Однако потребовал, чтобы в этой школе был свой священник, который станет следить за всем, что у нас делается.
Довольный проведенным днем, я приехал домой, где меня, оказывается, уже ожидал отец Варфоломей. Он с грозным выражением лица потребовал немедленно пройти к нему и исповедаться в своих многочисленных грехах. Каким образом его уже известили о нашей беседе с митрополитом – для меня было загадкой. Но пришлось послушно идти в церковь и отвечать на вопросы типа: не от дьявольских ли происков и нечистой силы появились мои желания, не пошатнулась ли моя вера в Господа Иисуса нашего, раз мертвых людей резать хочу? Пришлось еще два часа вести разговор с отцом Варфоломеем, хотя тот, уже наглядевшись всего, что творилось у нас на подворье, стал гораздо менее придирчивым, чем раньше, когда он, увидев где-то поднимающийся черный дым, бежал посмотреть, не бесовский ли какой обряд исполняется. Наконец он сам, утомившись от назиданий, отпустил меня.
Я по уже ставшей обычной привычке не мог пройти мимо своей ювелирно-кузнечной мастерской. Основную работу уже закончили, и все расходились, думая, что меня сегодня не будет. Так что когда я зашел в мастерские, почти во всех помещениях никого не было. Только неугомонный Кузьма сидел за шлифовкой своих линз. Дельторов весь удачный хрусталь, полученный в двух последних варках, отдал ему. И сейчас Кузьма пытался сотворить что-нибудь путное. Он с удивлением рассказал, что это стекло оказалось «мягче» прежнего, гораздо лучше обрабатывается и шлифуется. А потом вытащил из-под верстака медную трубку около метра длиной, сделанную из двух половинок, и подал мне.
У меня по спине побежали мурашки: я держал в руках подзорную трубу.
Выскочил на улицу, посмотрел в наступающих сумерках на дом – и действительно, он сразу оказался почти рядом, конечно, изображение было перевернутым и не очень ясным. По краям линзы бродили радужные переливы. Но это была подзорная труба!
– Кузьма, ну-ка давай рассказывай, как это получилось?
– Так, Сергий Аникитович, я и сам не понял, что сотворил. Вроде вначале хотел трубку сделать, чтобы удобнее держать. А когда две трубки сделал, решил их вставить друг в дружку и посмотреть, чего получится. А оно вишь как оказалось, почему-то вверх ногами все.
– Слушай, Кузьма, кажется мне, чтобы все не было перевернутым, нужно еще одну линзу между этими двумя поставить.
Не успел я это сказать, как ювелир несколькими движения разобрал прибор и лихорадочно начал перебирать на своем столике стекла.
– Кузьма, хватит на сегодня, темно ведь, завтра утром займешься этим делом.
Но тот посмотрел на меня такими жалобными глазами, что я махнул рукой и ушел.
Пусть этот фанатик делает, что хочет, по крайней мере, лавры Галилея он уже себе забрал.
Дома меня заждались, и как только я появился, все закрутились вокруг. А мне сегодня было уже не до ужина и не до жены. Заснул я прямо за столом.
Утром, прежде чем ехать в думу, заглянул в мастерскую. Неугомонный ювелир был тут как тут. Вид у него оказался жутким: помятое лицо, красные глаза. Но он с торжеством протянул мне трубу длиной метра полтора и с извиняющимся видом сказал:
– Сергий Аникитович, добил я это дело, вот только никак труба короче не получается, если короче делаю, ничего не видать.
Я стоял в раздумье, чем бы помочь своему мастеру. В голове мелькали обрывки сведений по программе физики за среднюю школу. Ага, вот оно! В биноклях же ставят призмы, чтобы удлинить фокусные расстояния. И я начал объяснять Кузьме, как выглядит призма. Тот никак не мог понять, почему свет в этой призме должен куда-то поворачиваться, но попробовать сделать призмы обещал. Правда, прозрачное стекло уже все подходило к концу, и нужно было ждать, когда в вотчине заработает новая печь.
В думе сегодня ничего особенного не решалось. Я собрался уже уходить, когда ко мне подошел царевич Иоанн Иоаннович. Его свита остановилась немного поодаль. Царевич был молодым человеком довольно высокого роста, похожим на отца. Его темные глаза внимательно разглядывали меня. Он первым поздоровался и сказал:
– Сергий Аникитович, до сего дня не знаком с тобой, хотя знал отца твоего. Видим мы все, как поднял тебя государь. Значит, дело свое ты хорошо знаешь, да и по Москве слух идет, многим ты облегчение от болезней сделал. Хотел бы я, чтобы ты посмотрел меня, что-то в последнее время худовато мне, на коне долго не могу ездить, устаю. Зайди сегодня в мои покои, думаю, батюшка гневаться не будет.
Конечно, я не мог отказать такому пациент, и, переодевшись в приказе в более подходящую одежду, отправился к царевичу.
Идя к нему, лихорадочно вспоминал, что вроде при исследованиях в останках почти всех членов семьи царя находили большое содержание ртути. Может, в отличие от отца, царевича до сих пор травят?
И действительно, при осмотре обнаружились потливость, легкое дрожание пальцев рук, воспаление десен. Его жалобы на слабость, и даже то, что царевич во время разговора часто глотал слюну, – все наводило на мысли о хроническом отравлении ртутью.
Пока я его осматривал, мысленно соображал, что же делать, а вдруг это происходит по приказу царя? И все, закончилась тогда моя жизнь в этом мире. А кто еще может это делать? Бомелия уже нет. Скорее всего, происки бояр. В конце концов я не решился говорить об этом с царевичем. Сказав, что ему нужно больше времени проводить на прогулках да охоте и прописав успокаивающее, откланялся.
На дрожащих ногах я шел к царю, тот несколько удивился, увидев меня в неурочный час, но махнул рукой, приглашая пройти.
– Ну чего тебе, Сергий Аникитович, просьба какая есть?
– Иоанн Васильевич, разговор у меня тайный к тебе, наедине только могу говорить.
Царь махнул рукой, и охрана вышла за дверь, плотно ее закрыв.
– Ну давай, выкладывай разговор свой тайный.
– Великий государь, смотрел я сегодня по его просьбе сына твоего, Иоанна Иоанновича. Есть у меня подозрение, что травят его ртутью не первый день.
Сказав это, я замер: если это делалось по приказу царя, мне не жить.
Иоанн Васильевич был страшен. Лицо его побагровело, он вскочил и начал ходить по палате:
– Эти, опять эти… Никак они не успокоятся, не вырвал я жало ехидны! Ты уверен, что это так?!!
– Иоанн Васильевич, так ведь дело-то в том, что сразу от этого не умирают, поэтому и незаметно.
– Так что же делать, может, подскажешь, раз такой умный?
– Иоанн Васильевич, помнишь, собаку я приводил, когда в прошлом году парсуну рисовал? Вот тайно собаку на ртуть натаскать, и всех, кто касательство к пище имеет, незаметно проверить. Те, кто еду готовит да носит, откуда им с ртутью дело иметь? А если пахнет, значит, вот и отравитель. Главное – его живым взять.
Царь, все еще красный от гнева, усмехнулся:
– Ты меня еще этому поучи, ну а с сыном-то что делать?
– Иоанн Васильевич, тебе самому надо бы с ним поговорить, чтобы болезным он притворился да еду ему приносили только в палаты, так быстрее отравителя найдем.
– Слушай, Сергий Аникитович, не хочу я никого здесь в это дело посвящать, собака-то эта у тебя жива?
– Собака-то жива, только она у меня была приучена бегать от такой еды, а надо, чтобы она сама лезла к тому, кто ртутью пахнет.
