Аномальные каникулы - Гравицкий Алексей Андреевич (прочитать книгу .txt) 📗
Кивнул Наташке:
— Давай.
Казарезова шагнула к кустам, расстегнула пуговицу, замялась. Посмотрела на Ворожцова с мольбой в глазах.
— Только ты не уходи, пожалуйста.
— Не уйду, — пообещал Ворожцов.
Наташка сделала пару шагов, присела. Вжикнула молния. Ворожцов отвернулся, лишая девчонку источника света.
— Посвети, — мгновенно донеслось от кустов.
Стараясь не смотреть, Ворожцов повернул голову.
Куда бы глаза спрятать. А Сергуня, наверное, сейчас бы пялился. Хотя если б не Сергуня, Наташке проводник не понадобился бы.
Снова чиркнула молния. Зашуршало. Ворожцов открыл глаза, только теперь сообразив, что зажмурился от греха подальше.
— Все?
Наташка кивнула.
— Тогда идем.
Стараясь не смотреть на Казарезову, он зашагал к костру. Но Наташка, словно нарываясь на неловкость, догнала, схватила под руку с таким остервенением, с каким тонущий цепляется за соломинку.
У костра никого не было. Из одной палатки доносилось сопение Мазилы. Из другой — тихое перешептывание. Чертов Тимур все-таки увязался за Лесей. Что он ей там сейчас втирает, на что подговаривает? Чего хочет?
Кровь застучала в висках. Ворожцов сел возле костра и опустил голову на руки. Наташка как приклеенная опустилась рядом. Только сейчас он заметил, что ее трясет. То ли замерзла, то ли нервы совсем сдали.
— Обними меня, — попросила она едва слышно.
В первый момент ему показалось, что ослышался. Ворожцов посмотрел на Наташу. Та подалась к нему, в глазах бурлило что-то безнадежное. Ему стало страшно.
— Слышишь? — добавила Наташка чуть громче.
Ворожцов неловко раскинул руки, обнял. Она прижалась к нему всем телом. Подалась вперед. Он не понял, скорее, почувствовал, что тянется для поцелуя. Тянется, ждет ответа. От него. От Ворожцова. А он…
Он думал о том, что происходит сейчас там, в палатке. О том, что шепчет Тимур Лесе.
Поцелуй вышел неуклюжий. Совсем не такой, какого ждала Наташка. Ворожцов прижал ее крепче к себе, лишая возможности повторить попытку. Наташа затихла. Какое-то время сидела тихо, как мышь. Потом спросила совершенно отчетливо и трезво, словно не было того безумия, которое терзало ее весь день:
— Мы ведь все так… как Сережа?
— Нет, — помотал головой Ворожцов, чувствуя, что сам до конца не верит тому, что говорит. — Нет, все будет хорошо. Мы доберемся, куда планировали, и выйдем из Зоны.
— Неужели твой брат не мог поближе экспериментировать?
— Аппарат надо было настроить на аномалию, — попытался объяснить Ворожцов то, что сам не совсем понимал. — Где аномалию нашли, там и настроили.
— Безумие какое-то, — пробормотала Наташка, вызывая в его памяти образы из прошлого…
— …безумие какое-то, — качает головой Лешка Эпштейн.
Лешка — старинный друг брата. Павел учился с ним в школе, потом в институте. Лешку выперли с четвертого курса за неуспеваемость. Но он всем говорит, что сам ушел. Отчасти это правда — если бы Лешка захотел, мог бы восстановиться. Но гордость взыграла, и он ушел, сказав, что не желает иметь ничего общего с теоретиками, рассусоливающими на ровном месте и не знающими, о чем говорят.
Павел говорит, что это ребячество. Ворожцов верит брату, но гордая поза Лешки подкупает и вызывает уважение.
На выпады Лешки Павел не отвечает.
— Это дурь, Пашик, — продолжает поддевать Эпштейн. Павел терпеть не может, когда его называют Пашиком, Лешка это знает и дразнит целенаправленно. — Полная дурь. Павел Ворожцов и его научный руководитель кабинетный червяк Василий Александрович Иванченко попрутся в зону отчуждения проверять свои теоретические выкладки.
— Ну да, — поддается брат, задетый за живое. — Профессор Иванченко, конечно, ни черта не знает. Потому он и профессор. То ли дело недоучка Эпштейн. Он все знает уже по факту фамилии.
Вообще Павел не антисемит. Но когда Лешка достает его своими подначками, брат вспоминает про еврейские корни приятеля и начинает по ним топтаться. Лешка не обижается. Наоборот, веселится еще больше, чувствуя, что загнал Павла в угол. И это правда. Потому что, если у брата есть другие аргументы, он даже шуток на тему жидов не отпускает.
— Давай-давай, — забавляется Эпштейн. Рожа у него хитрая, усмешка гадкая. — Обижай бедного еврея. Весь мир тысячи лет обижает, так чего бы господину Ворожцову не присоединиться.
— Вас, евреев, иметь — только болт тупить, — огрызается Павел и, спохватившись, смотрит на Ворожцова. — А ты чего тут сидишь, уши развесил? — набрасывается Павел на младшего брата, чтобы компенсировать собственную вину.
— Оставь пацана в покое, — вступается за младшего Эпштейн и поворачивается к нему, игнорируя негодование Павла. — Слушай меня, — говорит он Ворожцову. — Никогда не связывайся с современной наукой. Ученые — это те, которые практики-естествоиспытатели. А всякие профессора, что по кабинетам сидят, определения вводят и диссертации строчат, — это пустышки. Графоманы от науки, занимающиеся наукой ради науки. Как они могут о чем-то судить, если этого чего-то ни в глаза не видели, ни в руках не держали.
Ворожцов кивает. Павел злится. Лешка Эпштейн, наверное, имеет право так говорить. В институте он учился, хоть и не окончил. Но поступил сам, с первого раза, без блата и подношений. И первые два года учился на «отлично». Потом пошли спецпредметы, практика, и Лешка как с цепи сорвался. В итоге вылетел, бросил все, сменил специальность и начал мотаться по всему СНГ, привязываясь правдами и неправдами к различным экспедициям: от археологических до геологоразведочных.
— Ты сейчас о чем, провокатор иудейский? — бесится Павел. — У нас есть прибор. Это наша разработка. Практическая, между прочим. А про аномалию нам из лаборатории, которая их изучает, подробные выкладки прислали.
— Прибор ваш испытаний не проходил и ни фига не работает, — продолжает дразнить Эпштейн, услыхав про иудея.
— Он не работает в отсутствие аномалии, — не соглашается Павел. — Если его настроить на аномалию…
— А на аномалию его никто не настраивал. Испытаний в полевых условиях прибор не проходил. Значит, на текущий момент утверждать, что он работает, мы не можем.
— Ну, так мы и идем проверять его в полевых условиях! — взрывается Павел.
Эпштейн издевательски хохочет, хотя за издевкой Ворожцову слышатся звенящие нотки. Будто Лешка заранее похоронил экспедицию брата и, подзуживая Павла, пытается отговорить его от опасной затеи.
— Кто вы? — насмеявшись, спрашивает он. — Два старых пердуна из института, которые только и умеют, что учебники из чужих теорий компилировать, да ты, аспирант недоделанный, до кучи? Ты хоть понимаешь, куда вы лезете?
— Понимаю.
— Нет, не понимаешь. А если понимаешь, скажи зачем?
Павел встает, проходит по комнате туда-сюда, принимает позу, с какой, должно быть, читает лекции студентам. Говорит излишне напыщенно. Даже Ворожцов при всей любви и уважении к старшему брату чувствует фальшь.
— Человечество с древних времен мечтало найти средство для омоложения. Алхимики искали эликсир молодости, врачи…
— Это ты своим студентам задвигай, — кривит рожу Эпштейн. — Мне, пожалуйста, сухой остаток.
— В сухом остатке наша кафедра занимается, как ты знаешь, проблемами омоложения. А наша лаборатория разработала теорию о направленном аномальном влиянии на человеческий организм для омоложения. И мы создали прибор, который поможет использовать свойства аномалии во благо.
— А ты представляешь себе, как ведет себя эта аномалия в обычных условиях?
— Я читал документацию, — чеканно отвечает Павел.
— Документацию? — Эпштейн тоже начинает злиться. Встает и подходит к Павлу. — А книжки в детстве приключенческие читал? Читал, как морды таранят? В уличных драках? Читал? Знаешь?
