Сельва умеет ждать - Вершинин Лев Рэмович (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗

Кстати, о семье.

Им же надо оставить хоть что-то, иначе Галка его опять неправильно поймет. Но что? Аванс изъят милым равом, провалиться бы ему на месте, в пользу этого недобитого кагала, пропади он пропадом. Суточные? С них и секции не отщипнешь: полторы тысячи кредов – это несерьезно, тем более на Багамах, где Пете придется крутиться в самых сливках, или не может быть и речи о том, чтобы выполнить задание. Часики нужны ему самому, а чтоб толкнуть книгу – так кого эта макулатура с обрезом интересует тут, в, извините за выражение, Харькове? Будь он хотя бы в Бобруйске…

Нет! Он пойдет на все, но его семья не будет голодать.

Петя огляделся. По аллеям шли люди, и никому из этих мудаков не было дела до того, что где-то далеко уже начинает голодать Галка: ни бабульке, стерегущей трех совершенно неразличимых внучат, ни длинноволосому разночинцу чахоточной наружности, вполглаза кемарящему над свежим, роскошно ксерокопированным нумером «Зари террора», ни ожесточенно целующейся на бордюре фонтана парочке юных, не битых жизнью кретинов, ни тем более корпоэктомированному инвалиду с гитарой, примостившему скрипучую киберколяску в арке ворот…

Инвалид пел.

Он пел здесь каждый день, самовольно заняв бойкое место на входе в парк, но ни менты из 911-го, ни ребята Роджера Лайона Кролько, держащие центр на пару с ментами, не наезжали с претензиями.

Он имел право.

Негромкий, хриплый голос и раздолбанная «Кремоцца», как ни странно, приносили ему до полутора кредов в день. Полсотни секций с лихвой хватало на миску чечевичной похлебки, бутерброд-другой с бутором и три непременные банки дешевого пива, единственную роскошь, в которой он не мог и не хотел себе отказать, чтобы не перестать чувствовать себя человеком. Все остальное вместе с маленькой, нерегулярно поступающей пенсией и крохотным муниципальным пособием откладывалось на новую коляску. Он давно уже научился не стервенеть от участливых взглядов и никогда не унижался до благодарности; он пел одну песню за другой, пел зло и упрямо, так же, как когда-то ходил на зачистки, лишь изредка ненадолго умолкая, чтобы смочить горло глотком фонтанной воды из мятой армейской фляги…

– Арора орэ!

– Арора… – буркнул инвалид, завинчивая пробку. – Чего надо?

К прохожим он был равнодушен, но терпеть не мог любителей всуе щеголять модными словечками. Для него, капрала третьей роты первого Юрского дважды Незабвенного баталиона, эти гортанные слова были полны цвета, вкуса и запаха, и цвет был – оранжево-черным, вкус – кисловатым, а запах – дымным.

– Завидую тебе, – продолжал стоящий позади. – Неплохо лабаешь, от баб небось отбоя нет?

Инвалид, напрягшись, развернул коляску. Пронзительные выцветшие глаза ударили из-под оливкового козырька. А секунду спустя жесткие скулы калеки обмякли.

– Отбоя-то нет, – мрачновато сострил он, – да что толку? Все мое ниже пупа осталось на Сальяссаарри…

– Прости, брат… Я не знал, – тихо сказал слепец.

Чистенький, в слаксах и неплохой курточке, скрюченный и перекореженный вечной судорогой неизлечимого даргаарского столбняка. На груди слепца сиял и переливался «Борз-ой-Борз»; третий раз в жизни видел инвалид этот орден, и уж кто-кто, а он, последний живой из Юрского дважды Незабвенного, знал цену этим мечам и этому банту.

– Зарзибуй? – отрывисто спросил калека.

– Дандайское ущелье, – в тон ему откликнулся слепец. – Сто вторая егерская. Может, слыхал?

– Как не слыха-ать… – понимающе протянул инвалид. – Крепко вам тогда досталось…

Завсегдатаи парковых аллей, проходя мимо, удивленно косились на страшноватую, словно с босховских гравюр сошедшую парочку. Никогда еще на их памяти калека-гитарист не удостаивал никого беседой, не говоря уж о том, чтобы петь дуэтом.

У слепца не было слуха, но обнаружился неплохой бас. Не обращая внимания на секции, чаще обычного сыпавшиеся в пластиковую миску, они спели «Последний конвой», и «Двести двухсотых», и «Снайпера», и опять «Последний конвой», и «Снега Сальяссаарри». И, по очереди смачивая губы теплой водой из фляги, они говорили, понимая друг друга с полуслова, а то и вовсе без слов. О министерских крысах, прокручивающих пенсии, о ногах и глазах, которых так не хватает…

– …да мне бы мои две, хотя бы на денек, они бы там у меня не то что юшкой умылись, они бы… ведь верно, брат?..

…о недавно ушедшей маме калеки и о маленькой племяшке слепца…

– …операция дорогая, брат, но я неплохо зарабатываю, даже с затемнением в иллюминаторах. Сперва трудновато было паять зубами, но ко всему привыкаешь. Да и за почку, грех жаловаться, отслюнили неплохо. Если продам легкое, то через пару месяцев смогу определить зайку к самому Карачурину. Он уже смотрел ее, и он сказал, что сейчас вероятность успеха – процентов девяносто, но надо спешить…

…о ребятах, которым, может быть, повезло больше, чем им, потому что вся эта мерзость уже не имеет к ним никакого отношения…

– …но они приходят ко мне по ночам. И Автандил, и Тариэл, и Фридон, и остальные. Они все остались там, в завалах зеленого малахита. Я часто думаю, но никак не могу понять: за что мы все сражались и умирали… – голос слепца предательски дрогнул, – неужели за этот проклятый малахит?

Он громко скрипнул зубами и вновь стал самим собой, спокойным и мужественным.

– Прощай, друг. Мне пора… – Скрюченные пальцы бережно опустили в миску два полукреда. – Извини, больше не могу.

– Погоди, орэ…

Играя желваками, инвалид полез за пазуху, извлек пластиковый, заколотый скрепкой пакетик, выудил пенсионную книжицу, а из нее – изрядно захватанную кред-карту и пристально, словно впервые в жизни, осмотрел бело-золотой прямоугольник, подсиненный мерцающей цифирью.

Восемьсот одиннадцать кредов. Почти две трети новой коляски.

– Тут у меня, – гитарист прочистил внезапно осипшее горло, – пара кредишек завалялась. Бери! – Он впихнул карточку «Bank of Company» в карман слаксов. – Тебе они нужнее. Сочтемся в Варгарре!

– Да благословит тебя Трор, орэ, – помедлив, откликнулся слепец.

Проводив его взглядом, калека бережно упаковал пенсионную книжку обратно в пакетик, а пакетик – за пазуху и взялся за гитару.

Последний живой из Юрского баталиона ни о чем не жалел.

Петя – тем более.

В конце концов, он ни у кого ничего не украл. Орденоносный дедуля из подвала уже, наверное, обнаружил в своем замызганном бумажнике настоящий сорокакаратный бриллиант, за который Петя в свое время отдал целых семь кровных кредов на ярмарке в Житомире. Очень хороший и полезный камень, хотя стекло и не режет. Что же до парковой полупорции, то, на Петин взгляд, по доброй воле сунуться под Сальяссаарри способен только полный, конченый лох, о котором умному человеку даже помнить западло.

Из почтового отделения аэровокзала он отправил Галочке триста десять кредов (если не будет шиковать, на первое время хватит). Один перещелкнул на личную карточку (компенсация производственных расходов). Четыреста сорок семь перевел равными долями на счета господ Михалиани, фон Гикльшрубера и Шпицля (мало ли что). И, приобретя в буфете бутылочку аперитива (по прихоти подсознания выбор пал на «Снега Сальяссаарри» за пятьдесят два с мелочью), присел у окошка, наблюдая за постепенно густеющей очередью у пропускного турникета.

Он уже работал, причем на дядю.

Вольный стрелок по натуре, Петя обычно не продавался ни за какие креды, ибо сявки ничего и не предлагали, а за развод серьезных людей могут и оторвать бейцалы, [51] что, в свою очередь, повредит семье, лишив Петю довода, многое в глазах Галки извиняющего. Но сейчас выбирать не приходилось. Новая метла скребла по самым верхам, менты-кореша мало что сели, так еще и сдали спонсоров, в том числе и сына библиофила. Как никогда ясно перед Винницким замаячила камера одноименного федерального централа, где его ждали с не меньшим нетерпением, чем в Бобруйске…