Куявия - Никитин Юрий Александрович (полные книги TXT) 📗
Снова свистнули стрелы. Дроздень вздрогнул, мгновенно стал похож на рассерженного ежа. В него погрузилось не меньше трех десятков стрел, умер раньше, чем рухнул. Народ в страхе смотрел на крыши, но на всех домах, окружавших площадь, лучники внимательно следили за площадью.
Со стороны пещер загремела земля. Раздались крики, оттуда галопом неслись огромные страшные драконы. Толпа в ужасе шарахнулась, раздались истошные крики, но драконы остановились на краю площади широкой цепью. На загривках Иггельд видел Беловолоса, Чудина, Шварна и еще с десяток молодых смотрителей драконов, преданных ему беззаветно, готовых идти за ним в огонь и воду только за то, что он придумал и показал на примере, как драконов можно делать не слугами, а верными друзьями.
Драконы с интересом рассматривали толпу, готовые по слову своих друзей на загривках ворваться в эту мелкую кашу из существ, смять, растоптать, передавить, а то и сжечь огнем, кто уже умеет его выдыхать. В толпе закричали еще отчаяннее, Иггельд вскинул руку, тут же звонко и страшно протрубил Червень. Драконы с места не двигались, стрелы больше не свистели, народ остановился, все взгляды на блестящей фигуре в стальных доспехах.
Иггельд крикнул сильным, все еще злым до бешенства голосом:
– У нас нет здесь судей. Всякий, кто откажется подчиниться, да будет казнен немедля! Сейчас враг у ворот, любые споры запрещены до полной победы над артанами!.. Кто отказывается признать мою власть и все еще хочет заявить, что его власть выше, – пусть скажет это сейчас! Потом его смерть будет страшнее.
Он свирепо оскалил зубы, оглядел собравшихся горящими, как у дракона, глазами. Наконец чей-то голос воскликнул:
– Ваша милость!.. Вы – единственный защитник, единственная наша надежда!.. А что говорят наши хозяева… бывшие, это от их дури и чванства. Мы все приносим вам присягу на верность, уж я-то своих знаю!.. А мои все, которые простые. И ежели который начнет бузить, смущать и подбивать к неповиновению, мы сами такого втихую удавим, чтобы вам даже не отвлекаться от великих дел!
В толпе зашумели, закричали. В воздух полетели шапки. Иггельд видел, как расцвели улыбками лица, люди расправили плечи, переглядывались, разом освобождаясь от страха перед своими хозяевами. Подошел Апоница, сказал негромко:
– А теперь посмотри, много ли противников?
Среди огромной трехтысячной толпы таких набиралось не больше сотни, они отличались не только пышными одеждами, но и угрюмыми лицами. Никто не проронил ни слова, смотрят исподлобья, на лицах злоба и ненависть, но страх сковывает языки. Остальные же переселенцы ликовали, обнимались, бросались друг другу на шеи, швыряли в воздух шапки, визжали от восторга.
– Люди ощутили защиту, – сказал Апоница, – наконец-то ощутили защиту…
Иггельд ощутил, что безумная ярость, заполняющая от кончиков ушей до пят, начала испаряться. Тело отяжелело, доспехи давят на плечи неприятной мертвой тяжестью. Все, что происходило на площади, показалось странным и неприятным. Кольнуло неясное чувство вины, начало разрастаться. Он поклонился, развел руками и, поспешно развернувшись, ушел в дом.
Ярость ушла, исчез гнев, даже злость, что хватала за горло и не давала дышать, отступила, взамен пришла дрожь, по всему телу прокатились холодные волны. Сквозь стиснутые зубы вырвался стон, он почти вбежал в нижний зал, привычно бросил взгляд в угол, где обычно сидели женщины, сейчас там пусто, словно без Артанки и собираться неинтересно, застонал громче и, шатаясь, пошел к столу.
Апоница вошел следом, Иггельд повалился за стол, его трясло, зубы лязгали. Апоница поспешно зачерпнул из кадки ковшик воды. Иггельд ухватил жадно, половину пролил на грудь, глаза стали испуганными, как у ребенка.
– Что я наделал? Что я наделал? Что я наговорил?
– Все правильно, – сказал Апоница торопливо. – Все правильно!
Иггельд прохрипел, словно ему слово перехватило горло:
– Что… как я мог…
– Ты смог, – сказал Апоница настойчиво. – Ты все сделал правильно.
– Я?.. Скорее отмени этот жуткий приказ, а то…
Он сам хотел метнуться к выходу, но Апоница ухватился за кольчугу и повис, как пес. На пороге возникли Якун, Шварн и Добронег, загородили выход. Лица суровые, смотрели исподлобья.
– Да послушай же! – заорал Апоница. – Ты же сказал все правильно!.. Так и надо!.. Ну, может быть, с колом чуть, но только самую чуть… можно бы и просто повесить, но зато сразу вся эта трусливая шелупонь ощутила железную руку! И сразу все прекратится. А если сейчас выкажешь мягкость, крови прольется больше!..
От двери Якун сказал мрачно:
– Намного больше. Я уже пожил, повидал жизнь. Иггельд, ты же не дурак, хоть и молодой, уже понимаешь.
– Не понимаю, – вскрикнул Иггельд. – Пусть кто-то другой…
– Другого нет, – возразил Апоница. – А появится, это ж междоусобная резня, этих других много. И все начнут доказывать свои права. А ты – один! И твои права никто не оспаривает. Давай, Иггельд!.. Ты начал хорошо. Давай! За Черныша!
Иггельд вздрогнул, судорога прошла по его измученному лицу. Все затихли, Апоница выпустил край кольчуги. Иггельд, шатаясь, вернулся к столу, ноги подломились, он рухнул на широкую дубовую лавку, та прогнулась и жалобно скрипнула.
Апоница поспешно поставил перед ним кувшин, кто-то сунул чашу. Иггельд жадно налил, отхлебнул, поморщился.
– Что это?
– Плакун-трава, – пояснил Апоница. – У врагов надо учиться всему, чему стоит учиться. Нет, сейчас не до вина. Голова должна быть ясной. Теперь – ясной! Ты сказал все правильно. Ты решил все верно!.. Жаль только, что ты просыпаешься, когда становится невмоготу, а все остальное время ты ни рыба ни мясо. На тебе хоть воду вози. Ты слишком добр и уступчив, Иггельд!.. Но когда тебя разозлить, решаешь быстро и правильно. Сейчас решил быстро и правильно! Видел, как ликовал народ?
Он с огромным трудом заставил себя пройти мимо комнатки, в которой держал пленницу. Лицо ошпарило, словно кипятком, кожа горела огнем, щипало, чувствовал, что останутся ожоги, и пусть останутся, пусть испятнают лицо, как испятнал свою совесть, свою душу, свое сердце.
На третьем этаже, в своей комнате со злостью сорвал перевязь с мечом и отшвырнул в угол, с отвращением содрал картинно блестящий панцирь, чересчур напоказный, наглый, малоудобный в бою, но идеальный для пускания пыли в глаза, для красования на белом коне перед народом.
Содрал даже сапоги с дурацкими позолоченными шпорами, зачем они человеку драконов, рухнул на стол и почти вслепую пошарил по столешнице в поисках кувшина с вином. На столе пусто, за спиной раздались нарочито шаркающие шаги.
Он выждал, но никто не появился, в раздражении обернулся. Посреди комнаты смиренно стояла Пребрана. Руки сложила на животе, в глазах жалость и скорбь, но Иггельд поморщился, сразу же с ревностью вспомнил, как Пребрана и Артанка беседуют мирно и без крика, как Ефросинья и Артанка сидят голова к голове и шепчутся, показывая друг другу рукоделье, как Артанка что-то объясняет этой Пребране, а та лишь морщит лоб, стараясь понять…
– Прости, ваша милость, – сказала Пребрана, – но лишь простой люд может отдыхать, а те, на чьих плечах наши заботы, не знают отдыха…
– Что тебе? – спросил он почти враждебно.
Пребрана сказала участливо:
– Ты страдаешь, ваша милость. Но ты по-хорошему страдаешь.
– Что хорошего в страдании? – ответил он с тоскливой злостью.
– Много.
– Перестань…
– Не других винишь, – сказала она, – а себя. Это очищает душу. Скажу тебе, в чем призналась Блестка в последний день…
Он спросил вяло:
– Какая Блестка?
– Сестра Придона, – пояснила она. – Которую ты захватил и держал… в доме.
– В цепях, – добавил он горько, правильно оценив ее заминку. Тут только понял, что именно она сказала, вздрогнул, посмотрел расширившимися глазами. – Сестра Придона?.. Ее настоящее имя Блестка?
Она кивнула, продолжила так же монотонно:
