Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ) - "Вансайрес" (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации TXT) 📗
— Хатори мой друг и брат и, между тем, спал с той женщиной, которую я люблю больше всего на свете, — произнёс он, глядя куда-то вдаль. — Разве могу я простить его за это?! Ну и что же, что я сам об этом его попросил. Разве он не должен был догадаться о том, что на самом деле я вовсе этого не хотел? Разве имеет значение всё, что он для меня делал, раз он не может угадать все тайные стремления моей души, все мои глубокие переживания? Он не имеет ни малейшего понятия обо мне настоящем! К тому же, это он виноват во всём, что со мной случилось. После того, как он потащил меня в Нижний Город, я заболел — значит, это Хатори виноват во всём, во всём, во всём! Я хочу, чтобы он расплатился за это; он — предатель, а вовсе не мой друг!
Лицо юноши перекосилось от злобы — и вдруг совершенно переменилось, приобретая пародию на одухотворённость. Он сделал такой жест, как будто бы разворачивал письмо.
— Ах, мне наконец-то написала госпожа Илон, — проговорил юноша мечтательным голосом, полным слащавого восторга. — Может быть, это именно она — та сужденная мне женщина, которая поймёт все глубины моей души и разделит со мной мои мечты? В таком случае я, конечно же, отберу её у Никевии. Ну и что с того, что я назвал его другом? Госпожа Илон всё равно его не любит!
Он отложил письмо в сторону, прошёлся ещё несколько раз по беседке и вдруг в бессилии сжал кулаки.
— Проклятый, ненавистный, отвратительный мне Хаалиа! — закричал он. — Как он смел не спасти своего брата, как мог позволить ему умереть? Как он мог получить бессмертие и жить, наслаждаясь жизнью, после того, что сделал?! Где его заслуженное наказание, почему мир так несправедлив, почему подлец ушёл от возмездия судьбы?
Он упал на колени, вскинув руки к небесам в патетическом жесте, а потом глубоко вздохнул.
— Я так тонко чувствую несправедливость, — проговорил он жалобно. — И так сильно ощущаю страдания других людей, вот, например, Энсаро! Хатори и в страшном сне не могла привидеться хотя бы часть моих душевных страданий. У него нет воспоминаний из предыдущей жизни, которые заставили бы его бояться огня; да он и эту-то почти не помнит! Так что это будет справедливо, если на костре погибнет он, а не я… Ведь для него это ничего не значит. А мне ещё нужно столько всего сделать в этой жизни!
— Хватит, — проговорил Хайнэ, закрыв лицо руками. — Хватит, не надо больше, я всё понял.
Но Манью не собирался останавливаться.
Он вдруг тоже закрыл лицо руками, повторяя движения Хайнэ, как в зеркале, и начал раскачиваться, как будто в рыданиях.
— Ах вот, значит, как вы обо мне думаете!.. — воскликнул он. — Вы обесцениваете мои идеалы, превращаете в фарс все душевные порывы, утверждаете, что ничего хорошего во мне нет вовсе, что весь я — это сплошной самообман; лицемерное, себялюбивое существо, прикрывшееся маской возвышенных страданий. — Он отнял руки от лица, и всё оно вдруг исказилось от злой, торжествующей улыбки. — Только, думаете, вы много лучше меня? Думаете, только в вас нет всего этого? О, я докажу вам, что это не так. Я ведь тоже могу показать вам правду, и вряд ли эта правда будет много лучше моей. С этих пор никто из вас не посмеет ни унизить меня, ни посмеяться надо мной, я сам буду смеяться над вами, аххаха!
И, криво ухмыльнувшись, он вновь надел на себя белый парик и шапку, и, достав из кармана зеркало, начал наносить на лицо грим.
— Ну, как тебе моя правда, Хайнэ Санья? — спросил господин Маньюсарья, подходя к Хайнэ ближе. — Ты всё ещё хочешь сказать, что готов простить меня от лица Энсаро, со всей высоты своего величия?
Тот поднялся на ноги и, дрожа, вцепился в свою трость.
— Нет, — пробормотал он. — Думаю, Энсаро давно простил своего брата. Или вообще не заметил его предательства, потому что в одном вы правы: осуждает только тот, кто сам в себе имеет склонность к такому же греху.
Он развернулся и пошёл из беседки прочь.
«Всё это к лучшему, — подумал Хайнэ, и давно сдерживаемые слёзы хлынули из его глаз. — Хорошо, что он показал мне это. Я был не прав, дело совсем не в страхе. Страшно делать что-то, страшно терять свою жизнь, только если лелеешь в себе иллюзию собственной значимости. Если она исчезает, то жить становится намного проще…»
Так он думал, чувствуя на душе глубочайшую тяжесть от увиденного — и в то же время облегчение.
Он медленно брёл обратно к дворцу — и лишь в последний момент не удержался от желания поглядеть на беседку ещё раз…
Оглянувшись, Хайнэ снова увидел самого себя в одежде господина Маньюсарьи, но на этот раз всё было по-другому, и выражение лица актёра было другим — не жалким, фальшивым и искажённым страданием, а преисполненным достоинства и величия.
Господин Маньюсарья — Хайнэ Санья — сидел в своём кресле, и цветные тени переплетались у его ног, а возле беседки расцветали, повинуясь мановению его пальцев, многочисленные цветы — расцветали среди опавших листьев и снега, обвивая перила, источая чудесный аромат.
Господин Хайнэ Санья поднялся на ноги — больше не хромой и не увечный, приблизился к клетке с птицей, и отворив дверцу, выпустил её на волю. Птица села к нему на плечо, и он с любовью и нежностью гладил её по крыльям, и вокруг цвели цветы, и менялись каждое мгновение, как в калейдоскопе, цветные узоры, и мелодично звенели колокольчики.
«Волшебник… — казалось, шептало всё вокруг. — Великий волшебник Хайнэ Санья…»
А потом на пороге беседки появился кто-то ещё.
Хайнэ Санья, стоявший в середине беседки, обернулся — и увидел сужденную ему возлюбленную, такую же волшебницу, как он сам; и птица перелетела с его плеча на её плечо.
Что-то внутри у Хайнэ всколыхнулось; потянулось к иллюзии всем сердцем, всем существом. Он задрожал, сдерживая себя, охлаждая поднявшийся против воли порыв.
Другая волна, волна горечи, поднялась в нём и смыла первую, оставив опустошение — и ещё какое-то лёгкое, едва уловимое чувство.
Привычная боль в ногах неожиданно отпустила; Хайнэ отвернулся и медленно продолжил свой путь.
Вокруг уже начинало светлеть; рассвет настиг его как-то незаметно. Он остановился, увидев искры солнечных лучей в редких шапках подтаявшего снега, прикрывавших глянцевито-алые кленовые листья.
Осенний утренний пейзаж, как будто отмытый солнечным светом и пронизанный им сверху донизу — пустынные аллеи, пожелтевшие деревья, павильоны дворца с изогнутыми крышами — был удивительно тих и светел, как акварельная картинка.
Воздух был морозен и наполнен разнообразными запахами — прелая земля, талый снег, лакированная древесина отреставрированных павильонов, горьковато-сладкий аромат последних осенних цветов.
Хайнэ прислонился к тонкому стволу какого-то деревца, провёл рукой по шершавой коре, и долго глядел на всё каким-то новым взглядом, открывавшим ему странное и удивительное в привычных вещах.
Однажды что-то такое с ним уже было — когда он в последний раз гулял по саду с Онхонто, но тогда средоточие любви было именно в нём, в его прекрасном спутнике, а теперь эта любовь как будто рассеялась и обнимала собой всё вокруг.
И была она не волнующей, как тогда, а тихой, лишённой какого бы то ни было восторга, немного печальной и заполнявшей его целиком, как заполнял солнечный свет пустынные просторы дворцового сада.
«Настоящее счастье всегда бывает незаметным, — пришло Хайнэ в голову. — Едва уловимым… Чтобы ощутить его, нужно долго вслушиваться в тишину и всматриваться в трепет листвы от порывов ветра».
И ещё:
«Какая разница, хорош я или плох, жалок или велик. Всё это теряет малейшее значение, когда глазам открывается красота мира».
Так он постоял немного возле дерева, а потом принялся подбирать с земли опавшие листья, осторожно отряхивая их от снега.
Руки чуть-чуть покалывало от мороза, а щёки обжигало почти что зимним ветром, и что-то во всём этом было такое же новое, удивительное.
Собрав свой букет, Хайнэ передохнул, полюбовавшись жаром отцветающих осенних красок у себя в руке, перехватил поудобнее трость и принялся медленно взбираться по высокой лестнице, ведущей в главный павильон.
