Вечная зима (СИ) - Бархатов Андрей (лучшие книги txt) 📗

Вернемся к Херну, недавно сбежавшему от Хоу И в лес. Точнее, охотник сбежал не от Хоу, а от всюду преследующего его Руса. Проклятие, которое навлек на себя Херн призывом души великого воина, уже наверняка обрекало его на жуткую смерть, а душу его — на вечные страдания. Страшился ли Херн такой участи? Конечно. Только глупец не боится вечных страданий. Однако сам страх Херна имел немного иную природу. Его пугали не страдания, следующие после смерти, а смерть бесславная, смерть простого человека, рядового воина. Это страшило его пуще всего. Мог ли он вообще помыслить об этом, тысячилетиями пребывая в Хвойных краях? Нет, он просто боялся показаться на глазах у людей. Боялся прийти в любое поселение. Херн догадывался о причинах столь отрешенного поведения, но то были только догадки.

Херн скитался по лесу, резко оглядываясь по сторонам и каждое мгновенье проверяя свой мешок, в котором сидел бессознательный Варди. Мешок он, к слову, жал к груди, боясь закидывать его за спину — вдруг Варди очнется и вырвется наружу. Замечая облик Руса, Херн начинал посмеиваться, хотя лицо его выражало грусть и страх. Охотник бил себя по щекам, повторяя, что никакого Руса рядом нет, это всего лишь иллюзия. Но легко ли было себя в этом убедить, когда Рус появлялся чуть ли не перед его лицом. Тогда Херн вскакивал на месте и, закинув сумку на плечо, карабкался вверх по дереву, точно испуганная лиса. Замечая “чудесное исчезновение” Руса, охотник безумно хохотал. Даже ночью он не засыпал, а шел дальше, боясь вновь встретить на своем пути Руса. Его перебивки между сумасшествием и страхом проявлялись на лице целой плеядой эмоций.

На третью ночь изнеможение все же подкосило его. Споткнувшись, он упал и незамедлительно погрузился в мир грез. Во сне он стоял на небольшом камне в окружении довольных людей, которые живо хлопали ему. Херн и сам улыбался. Его признали. Он хотел было помахать им в ответ, но ощутил сковавшую кисти рук бечевку. Палач надел на его шею петлю. Это был Рус. Херн запаниковал. Он чуть ли не слезно умолял своего палача оставить его душу и уйти с миром. Он откровенно раскаивался, признавался в ошибке, добавляя, что все его действия не соседствовали со злым умыслом. Рус спокойно подошел к рычагу и дернул. Херн сорвался вниз, издав протяжный вой. Хруст позвонков пробудил охотника. Точнее, пробудила его резкая боль в шее. Убедившись, что мешок его по-прежнему рядом, он пошел дальше.

К утру он уже изнемогал от усталости, но не останавливался даже на небольшой привал. Единственное воспоминание, витающее в его голове, было связано с Хоу И, который велел ему, как и Ядвиге, разобраться в собственном прошлом. Херн самодовольно заявил, что уже давно с ним “расправился”, отрезал его от себя, точно кусок плоти, однако Хоу И опроверг это, объяснив, что “отречение от прошлого не есть решение”. С прошлым нужно свыкнуться, принять его, посмотреть на него под иным взглядом. Херн парировал, мол прошлое лишь ослабило его и не будь тех событий, он бы сейчас был великим героем и, возможно, давно бы лежал в земле — умерший обласканный, богатый, и главное — смертный. В ту пору Херн желал смерти не потому, что хотел поскорее уйти из этого мира, а потому, что тогда он был бы великим смертным героем — так сказать первый из равных. На это Хоу И покачал головой и ответил, что за такое отношение к жизни его презирал даже Йоран. Херн ушел молча, уже поняв, куда ему нужно идти.

Херн достиг старой заброшенной шахты, где давным-давно Норманны добывали железо. Он долго разглядывал её, бродил кругом и неуверенно тянулся к камням, с намерением разгрести завалы. Смахнув снег с замеченного тотема, он разглядел вырезанные лица волка, лисы, зайца и, в самом низу, человека. Херна одолел легкий смех, смело переходящий в истерический. "Вот он-то, видимо, и предопределил мою судьбу, — сквозь смех вставлял Херн. — Что? — Херн приблизил ухо к тотему. — Что-что? Рожаницы? Нет, это не про нас, не про шаманов!". Истерика смешалась с жгучей яростью. В охватившем его рассудок мимолетном порыве Херн разломал тотем, вспоминая далекое прошлое.

Херн по сей день помнил свое рождение. Да, это удивительно. Все, кто когда-либо был знаком с Херном, замечали его великолепную память. Но вернемся к рассказу. Тогда Норманны, ещё не успевшие стать Белыми доспехами, сгоняли в железные шахты всех приверженцев некоего шаманизма — веры в связь человека с духами. Уже обретшие в то время власть, мудрецы обвиняли шаманов в “делах, очерняющих мораль и уничтожающий границу между живыми и мертвыми”. Так родители Херна и оказались в шахте, где он и был рожден. Огонь факела ослепил только что появившегося на свет младенца. Последний приоткрыл глазки и увидел перед собой окутанную странной аурой женщину. От неё исходило необычное синеватое свечение, точно она была не от мира сего. Мужские руки тотчас же вырвали Херна из рук матери и понесли невесть куда, подальше от света. “Рожаницы не коснуться тебя, они не посмеют. Мои видения говорили о другом, не о такой судьбе моего ребенка” — звучал обеспокоенный мужской голос, пока волосатые руки укутывали младенца в пеленки. Послышался лязг доспехов. Отец Херна повернул и бежал витиеватыми коридорами, пока не оказался в тупике. Нагнавшие его воины без разговоров повалили беженца наземь, не слушая его просьбы “не отдавать ребенка Рожанице”. Шамана изрубили мечами, не ранив, к слову, самого ребенка. Это вышло совершенно случайно. Осознав “ошибку”, воины взвели над малышом свои клинки, но командир отряда велел им прекратить и забрал ребенка себе. “Дети не виновны в делах родителей” — так сказал Нортман. Когда Нортмана спросили, о какой Рожанице говорил безумный шаман, он пожал плечами, сказав, что “одержимый захлебывался своим безумством”. Так Нортман забрал новорожденного Херна к себе. А мать свою Херн так больше и не видел.

Взяв уцелевшую часть тотема, Херн принялся безумно колотить ею по камням, пока от неё не остались щепки. "И о какой же судьбе тебе пророчили видения, идиот? — спрашивал Херн, пиная сугробы. — О судьбе отвергнутого отщепенца? Затворника? Такой судьбы ты для меня жаждал, старик?!". После этих слов он внезапно вспылил с новой силой. Он подошел к завалам, откуда схватил камень, под которым лежало изуродованное лицо мертвого Руса. Эта картина умерила его пыл. Он закричал и очнулся на дереве. Ввиду резкого пробуждения он потерял равновесие и свалился в сугроб, после чего отряхнулся и молчком побежал дальше.

По дороге Херн рассказывал Варди о своем рождении и бессовестно хвастал о своей невероятной памяти. Варди не отвечал, но Херн продолжал упорствовать, навязывая разговор. Немного погодя он болтал о чем-то бессвязном. Сначала о том, как плохо с ним поступил отец, потом о том, как он сделал очень плохой выбор, за который по сей день расплачивается. Говорил и о каких-то безумцах, которым только повод дай что-нибудь разгромить. Затем он с едкостью в голосе добавил, как невзлюбил Варди с первого же взгляда, ибо его уродливая наружность была похожей на лицо одного человека, убившего Нортмана и всю его семью, а потом, ещё и усыновившего его.

Окунемся же в очередную историю Херна. Крепость Мун всколыхнули протестные волнения. Жители требовали от властей прекратить похищения людей для опытов мудрецов, а также начать борьбу с голодом и восстановить торговлю с другими крепостями. Ещё недавно все торговые связи были разорваны из-за того, что крепость приобрела положение крепости-ауткаста — той, которая нарушила общие договора между всеми крепостями Норманнов. Именно в Муне и проживал Нортман вместе со своей женой Каисой и тяжело больным родным сыном Густавом. Маленький Херн пребывал у кровати маленького Густава и читал ему книгу. Жена по своему обыкновению сидела в углу, у камина, и дремала. Все окно было завалено снегом и исписано красивым узором, какой только могла выдумать природа.

Резко распахнулась дверь. Вместе с ветром внутрь залетел и сам Нортман. Вид у него был весьма неспокойный, даже очень тревожный. Он подскочил к Каисе и грубо велел ей и Херну собирать вещи. Причина тому была ясна и без объяснений — агрессивная толпа доберется до их дома. Каиса что-то пыталась возразить, видимо посчитав, что незачем собираться в такой спешке, но Нортман ударил её и сказал скидывать вещи в повозку снаружи. Также он добавил, что семье следует покинуть крепость на неопределенное время и отправиться в Маунтин. Как сказал Нортман: “Там воинов ценят”. Когда все вещи были вынесены, Нортман взглянул на своего сына и застыл. В его глазах уже читалось решение, но он не мог сказать его расстроенной матери. Он кивнул ей и, взяв за руку, потащил наружу. Но было поздно. Дверь распахнулась, чуть было не слетев с петель, и в дом вломились люди. Нортман успел зарубить двоих своим мечом, но остальные буквально снесли бывалого воина и принялись избивать как его, так и его жену. Вторженцы выглядели неотесанными дикарями. Грязные, дурнопахнущие, одетые в обноски, точно только-что выбрались с конюшни. Сам Херн со страху забился под кровать. Сжавшийся Нортман лежал на полу, прикрыв голову руками. Он не издал ни единого звука, пока десятки ног безжалостно пинали его. Женщина не сдерживалась в своих криках и мольбах о пощаде. Безжалостные дикари зверски опорочили её, порвав одежду и надругавшись как над её честью и достоинством. Херн зажал рот ладонями, пытаясь сдержать невыносимую жалость и боль, точно напрямую переданную ему беспомощной Каисой. Херн отвернулся к стене и зажал ладонями уши. Из него очередями вырывались кроткие стоны, порой смешиваясь с жалким всхлипыванием. Херн никогда не видел Нортмана таким беззащитным, таким бессильным перед теми, кому ранее мог без проблем противостоять. Его сила, его дисциплина, его ум, его навыки, его опыт. В конце концов, его власть в крепости. Все это оказалось таким бесполезным. Откинь все это и перед тобой окажется обыкновенный человек. Смертный. Хотя, власть его в последнее время была подорвана “противниками” — так Нортман выражался дома. Видно, “противникам” не нравилось, как Нортман пытался воспитывать их, и потому они ополчились против него. Так думал Херн. А Нортман всего-навсего хотел дать всем порядок и некие правила, соблюдая которые люди могли бы существовать в мире. Свобода от правил казалась ему дикой и жестокой, а потому он сразу невзлюбил её. Ему нравился порядок и аскетизм. Такую любовь привил ему Нортман. И все эти мысли принадлежали именно Нортману.