Тень Феникса (СИ) - Горянов Андрей (лучшие бесплатные книги .txt) 📗
Всадники, большая часть из которых была боевыми братьями, двигались двумя группами. Телеги катились размеренно, но достаточно быстро, чтобы за день мы покрывали расстояние в сорок-пятьдесят миль в день. Сотню раз я задавался вопросом, зачем же всё-таки было тащить с собой фургоны, набитые непонятно чем, но ответ, как обычно приходилось искать самому.
— В фургонах — доказательства какого-то тайного сговора? Рискну предположить, что Трифон о чём-то говорил с приором Авермула. Или еще и с другими приорами?
— Совершенно верно, — слегка улыбнувшись, покосился на меня Августин, — не думал ли ты, что все коварные планы всегда умещаются на одном листке и представляют собой пронумерованный список дел для устранения противника?
— Но ведь в таком случае деяния Трифона противоречат закону. Великий магистр не может решать такие вопросы в одиночку, не поставив в известия всех, кто причастен к большому совету.
— Отнюдь, в деяниях его нет ничего преступного, если исходить только из законов божиих и человеческих. Скорее здесь дело в идеях, которые овладевают теми или иными людьми. Моя идея в том, что человек должен жить по заповедям, должен быть праведен и честен, причем прежде всего — с самим собой. Они, — тут Августин неопределенно взмахнул рукой, — считают так же. Разница лишь в том, что каждый из нас понимает под праведностью, честностью и, самое главное, грехом. Каждый думает по-своему, и в последний раз такие раздумья закрались в голову Иоганна, последствия которых мы расхлебываем и по сей день.
Столь длинные смысловые конструкции в исполнении Августина мне приходилось слышать очень и очень редко, и потому я слушал своего наставника затаив дыхание, боясь спугнуть странное это будто бы наваждение.
— Этот учёный муж (здесь он имел в виду упомянутого им Иоганна Шестого) очень много размышлял над природой греха и, в конечном счете пришел к выводу, что всё интеллектуальное, моральное и культурное наслоение человеческого поверх основы, дарованной Богом, поверх Заповедей и Книги — есть продукт несовершенства и ущербности смертного разума. Понимание слов Его должно идти из души, из света его огненного образа, а не из уст старых клириков. В одиночку ему было не под силу уничтожить орден, который, по его мнению, карал людей за одно лишь «неправильное понимание изначального Слова», но реформы его, помимо сиюминутных разрушений, посеяли семена раздора, которые сейчас уже проросли и дали первый урожай. Религиозный стержень, на котором веками выстраивалось благополучие ордена и империи, который давал людям четкое понимание греха и праведности, попросту исчез.
— И теперь, без этого стержня, орден стал распадаться?
— Он не стал распадаться, он уже фактически распался. Свобода совести уничтожила инквизицию, которая теперь превратилась вместо святого трибунала в боевое подразделение, утратившее своё изначальное предназначение. Мы больше не контролируем общество, не контролируем ни нормы морали, ни нормы совести, ни само учение Антартеса. Мы просто цепные псы, которыми пугают маленьких непослушных детей.
Я, кажется, чувствовал себя в то время полным идиотом, который каким-то случайным образом оказался втянут в политику так называемых консерваторов ордена. И самое смешное, и одновременно грустное в том, что всё это время я толком и не знал, что же я, собственно, делаю, и как, а главное, зачем оказался в некой роли помощника у одного из самых жестоких инквизиторов империи. До последнего момента этот добродушный, и, если не встречаться с ним взглядом, приятный во всех отношениях человек, казался мне воплощением если не гения, то хотя бы мудрости и харизмы. Я не понимал, за что многие люди так боялись его и по большей части не верил досужим сплетням, о чем впоследствии немало жалел. Вскоре консервативные взгляды его, нашедшие путь к воплощению, раскрыли мне наконец глаза на истинное положение вещей и выдернули меня из сладкого забвения, в котором я пребывал до случая в Демберге, и в которое я снова начал погружаться по мере своего выздоровления. Странное течение, по которому мне довелось плыть всё это время, вынесло меня наконец в самое сердце шторма, и выхода из которого, к великому моему несчастию, уже было не найти.
— Ты хочешь вернуть ордену всю полноту власти над человеческими душами?
— Не я. Мы.
Во взгляде, который он бросил на меня, читалась какая-то странная весёлость, будто всё сказанное им только что было не более чем шуткой. Неужели они и вправду замыслили вернуть былые времена, ушедшие в далёкое прошлое после реформ Иоганна шестого? В этот момент я, наверное, в первый и единственный раз пожалел о том, что оказался не на той стороне. Всё-таки Калокир в этом плане был для моего свободолюбивого духа куда ближе. Отступать, однако же, было уже поздно.
Глава 7
Клемнос — шестой по величине город империи, находящийся на восточном побережье Красного моря. Когда-то он был столицей Пятой империи, но был уничтожен до основания, и земля его была засыпана солью. Вместе с ним было утрачено последнее чудо света: башня Феникса, достигавшая в высоту двухсот футов. Технология её возведения, к сожалению, также была утрачена навсегда.
Ливерий Коронат, историк при дворе Октавиана Третьего.
Августин много переживал насчет того, чтобы Иеремий не наделал глупостей и не принялся решать вопрос силой (что меня весьма удивило). К счастью, поступить опрометчиво у него не получилось, поскольку сделали это за него. Когда до Клемноса оставалось два дня пути, и вокруг нас вместо лесистых равнин раскинулись солнечные холмы, покрытые виноградниками и оливковыми рощами, известие о бойне в зале совета настигло нас подобно копейному броску.
Большая часть военных сил ордена оказалась задействована в войне на территории Мельката, и потому Великий маршал вместе со своими сподвижниками и сыном, который должен был играть роль представителя сената, прибыл в Клемнос всего с двумя сотнями личной гвардии. Целый месяц пришлось ожидать сбора всех уполномоченных лиц ордена, которые имели право голоса, и целый месяц в городе шла скрытая борьба между оппозицией и людьми Великого магистра. В конечном счете, не дождавшись только брата Соломона, приора провинции Кантарр и, собственно, Августина, ныне занимавшего должность главного дознавателя, было решено провести первое заседание. Что конкретно произошло, никто впоследствии рассказать не смог, а немногие выжившие, которым удалось бежать из города, совершенно расходились в показаниях, соглашаясь друг с другом лишь в одном: кровь Иеремия и его людей залила весь зал Совета и вытекала из него по ступеням подобно реке. Все до единого окна оказались выбиты, а окружавшие зал колонны крытой галереи также покрыты кровавыми брызгами и остатками плоти.
Августин, при всей его предусмотрительности и некой сверхъестественной чуйке, ехал совершенно не таясь и нимало не заботясь о выставлении дозоров и разъездов, что было, в общем-то, совершенно нормально и логично на родных землях. Само собой, когда мы оказались достаточно близко к древней столице империи, Цикута отправил двоих гонцов с посланиями для Совета и Великого маршала, и не стал доверять бумаги почтовым отправлениям. Но, надо полагать, путь их закончился почти сразу же по прибытии в капитул Клемноса, потому как не было ни одного человека, который мог бы предупредить этих несчастных о поджидающей их угрозе. Нас же спас практически случай: слуга одного из командоров, приближенных Иеремию, оказался человеком весьма преданным своему хозяину: во время резни, перекинувшейся из зала Совета на остальных союзников покойного Великого маршала, остановившихся в городском капитуле и в городе, ему удалось покинуть объятый беспорядками Клемнос. А поскольку ему откуда-то было известно о том, что отряд Цикуты и кортеж приора Соломона еще не достигли старой столицы, им было принято решение предупредить нас о случившемся, а к приору отправить доверенного человека.
Слуга этот по имени Марций, казался человеком совершенно неприглядным, внешность его запомнить было попросту невозможно, ибо всё в нем было до невозможной степени обычным, и не за что было зацепиться даже самому внимательному глазу. Перед Августином он трясся как лист на холодном зимнем ветру, заикался и прятал взгляд, а Цикута, совершенно непроницаемый с виду, готов был стереть в порошок ни в чём не повинного горевестника, и я буквально ощущал исходящие от него эманации ярости.
