Дракон должен умереть. Книга III (СИ) - Лейпек Дин (книги .TXT) 📗
— Зеленого.
Теперь уже она подалась вперед, и его руки прижимали ее все сильнее — ведь, в конце концов, не имело значения, какого цвета глаза, если они были закрыты.
Лучина догорела и погасла. Но этого уже никто не заметил.
Джоан не знала, не могла знать, насколько Генри старался быть осторожным. Какого труда ему стоило сдерживать, останавливать себя — чтобы не напугать ее, не смутить, не причинить боль. Каждым движением он пытался убедить ее, что она не одна. И никогда больше не будет одна. Все, что он до сих пор так и не решился сказать, он говорил собой, руками, губами, всем телом — а она верила ему, потому что ей мучительно хотелось в это поверить.
А потом, неожиданно, она поняла, что не нужно верить — потому что это действительно так, всегда было — и всегда будет. И кристальная чистота этого знания поразила ее с такой силой, выстрелила внутри и отозвалась в переносице, разливаясь под веками миллионом ярких искр, что она крикнула — он почувствовал головокружение и увидел те же искры, только превращающиеся в невероятно яркие миры, и тогда он снова прижался ртом к ее губам, впуская ее крик в себя и сжимая ее как можно крепче...
Миры вспыхнули — и исчезли, оставляя после себя нестерпимо нежное перламутровое сияние, которое опустилось на них и впиталось в разгоряченную кожу.
Струя, бившая из желоба на крыше, гулко журчала за стеной, разбиваясь о землю тысячей брызг.
— Желтые, Генри, — прерывисто выдохнула она ему на ухо. — Я точно знаю, что они сейчас желтые.
Он усмехнулся и поцеловал ее в шею — туда, где была родинка.
— Вообще-то... — заметил он — как ей показалось, почти весело. — Вообще-то, они с самого начала были такими.
***
Он проснулся от кошмара. Это был тот же сон, что и обычно, только ощущение беспомощности было еще сильнее. Беспомощности и, в тот же момент, жажды мести. Каждый раз он все ближе подбирался к тому, кто это сделал, но все время был на несколько мгновений позже.
Генри тяжело дышал, глядя на потолок, подсвеченный предрассветными сумерками. Внезапно понял, что не может пошевелить рукой, и с удивлением посмотрел налево. Он не думал, что она останется, когда он уснет.
Он смотрел на нее, и следующее удивление было куда сильнее предыдущего, потому что он понял, что она спит. Он не видел ее спящей с тех пор, как в четырнадцать лет она лежала в горячечном бреду, а они с Сагром сидели по очереди у ее постели. Впервые за очень много лет он видел ее лицо таким, каким оно было на самом деле, ничем не искаженным и ничем не прикрытым. Она тихо дышала, и он почувствовал, что этот момент был куда более личным, чем все, что произошло до того.
Он лежал, не шевелясь, смотрел на нее и думал о тысяче вещей одновременно — и при этом ни о чем конкретном. За окном постепенно светало, он постепенно засыпал обратно, и, когда он проснулся, ее уже не было рядом.
***
Генри медленно спускался по тропе. Уже почти стемнело, различить землю под ногами можно было с большим трудом — но вовсе не поэтому Генри шел настолько осторожно. Он двигался так весь день. Это было очень важно.
Когда он проснулся утром — таким же серым, как и многие предыдущие, — и лежал, сосредоточенно глядя на мутное окно, из которого по столу растекался мягкий, тягучий, бесцветный дневной свет, на него внезапно накатило очень странное чувство — абсолютной цельности мира. Все вокруг ощущалось, как единая система, но почему-то Генри казалось, что любое неверное движение может эту необыкновенную упорядоченность разрушить — и он не знал, что покажется из-под обломков. Не знал и не хотел знать.
Когда свет разлился по всей столешнице и начал стекать на пол, Генри заставил себя встать. Он начал свой день — никогда еще это выражение не имело для него столь буквального значения, — и продолжил его, осторожно проживая каждое его мгновение, так вдумчиво и сосредоточенно, как никогда до того. Казалось бы, в таком состоянии он должен был бы постоянно и напряженно думать — но мироздание не давало ему отвлекаться. Каждая мельчайшая деталь теперь имела значение и требовала внимания.
Горы не были сегодня тише, и воздух был точно таким же пронзительно холодным и звеняще чистым, как и всегда — но Генри пришлось долго стоять на крыльце, чтобы привыкнуть к совершенному равновесию вселенной, которое он внезапно ощутил.
Каждое мгновение, каждый шаг заставлял его останавливаться и проживать на коротком вдохе всю жизнь, всякий раз новую и потому бесценную в своей уникальности. Он не охотился сегодня — просто ходил по горам, дышал и жил, а мир вокруг звенел совершенной ясностью и покоем.
Когда солнце скрылось за вершиной, Генри понял, что пора возвращаться домой. Он шел все так же осторожно, мягко обходя камни, деликатно спускаясь по осыпям, заботливо огибая деревья и кусты. Мироздание терпеливо мерцало вокруг, снисходительно допуская существование Генри в своей системе.
Когда он вошел в дом, на улице стемнело окончательно, резко, как это обычно бывает в горах, и мироздание дрогнуло и сжалось в пыльном мраке комнаты, как будто замирая в предчувствии чего-то нового. А в следующее мгновение, без предупреждения, без шороха или скрипа половицы, который мог бы его подготовить, Генри ощутил на своих губах ее губы, и всю ее — рядом, и в тот же момент вселенная взорвалась, отдала в затылок непониманием, застряла в горле жестким комком счастья и наконец раскатилась от солнечного сплетения по всему телу абсолютным торжеством.
И все. Больше не было ничего. Под осколками вселенной ничего не оказалось.
Но она — была рядом. Судьбы мироздания, мира и вселенной в сравнении с этим были не очень важны.
Матримониальные планы Уорсингтона
Бертрам внимательно следил за мухой, лениво ползающей по подоконнику. Уорсингтон хмуро следил за Брайаном, старшим сыном князя Лотарии, а тот, в свою очередь, покусывал светло-русые усы и напряженно следил за дверьми, ведущими в зал. По правде сказать, таких дверей было несколько, и потому Брайан не знал наверняка, за какими из них нужно следить. Из-за этого ему приходилось постоянно бегать глазами от одной двери к другой, и с каждым кругом он все больше нервничал и все яростнее кусал усы.
Брайан все еще не был уверен, что брак с инландской королевой — это хорошее и правильное решение. С того момента, как его отец с Уорсингтоном впервые стали обсуждать такую возможность, Брайан успел узнать о королеве много всего — интересного, страшного, странного и невероятного. Даже сотой доли этих слухов хватило бы, чтобы отбить желание жениться на ней — но, когда Брайан попробовал осторожно намекнуть об этом своему отцу, тот заметил, что Брайан отнюдь не первый мужчина, чья будущая жена на самом деле — дракон, и расхохотался. Сын не разделял веселья своего отца. Тому легко было говорить. Мать Брайана и троих его младших братьев если и подходила для сравнения, то только лишь с мышью. Притом мышью крайне робкой.
Они не услышали, как отворилась дверь у них за спиной, как не услышали и шагов королевы, поэтому ее приветствие застало всех троих врасплох:
— Добрый вечер.
Они обернулись — хором. Уорсингтон нахмурился. Бертрам слегка усмехнулся. Брайан сглотнул.
Вся идея этого брака принадлежала, на самом деле, первому лорду Инландии. Как только с горизонта исчез Теннесси, своей молчаливой невозмутимостью сильно мешавший всей расстановке сил при дворе, исчез тихо и незаметно, как будто его и не было, Уорсингтон решил, что пора действовать. Он дождался, когда королева перестала время от времени замирать с очень странным и очень нехорошим выражением лица, и начал тонко, деликатно и почти незаметно склонять ее к мысли, что неплохо бы ей все-таки выйти замуж. Сначала королева как будто вообще не слышала его. Но первый лорд не даром занимал свой пост — он отлично знал, что могут сделать время, терпение и настойчивость. И поэтому продолжал, как шарманка, занудно повторять одно и то же, любой разговор о делах государства сводя к тому, что стране нужен король. Он видел, что эти разговоры не вызывают у королевы никакого энтузиазма. Но она не говорила твердого «нет» — учитывая ее характер, это было многообещающим. И Уорсингтон решил, что пора полностью брать инициативу в свои руки. Встретился сначала с лотарским послом, прощупал через него почву, после чего написал князю Гзеду. Князь, разумеется, никаких возражений не имел — сыновьям давно пора было остепениться. Конечно, он и мечтать не смел о том, чтобы сватать кого-либо из них к королеве Инландии. Но если ему пишет сам Уорсингтон, веля молодому князю приехать лично... Следующее письмо отца Брайан доставил собственной персоной. Нельзя сказать, что будущий жених выглядел особенно счастливым. Но его мнение в этой истории волновало остальных меньше всего.
