Король-Бродяга (День дурака, час шута) (СИ) - Белякова Евгения Петровна (читать книги без регистрации полные .txt) 📗
— Хорошо!
К моему величайшему удивлению, Зикки не отказалась пожить в доме, купленном для нее Миком. Я ее понимал — все-таки она была 'не первой свежести', и будущее уже виделось ей бесполезным и нищенским. А так она получила небольшой, но со вкусом обставленный домик за городом, слуг, два фонтана, садик… И Мика, хотя выходить за него замуж она не согласилась. Да и не смогла бы — в Хавире браки с проститутками были запрещены законом.
После всех этих волнующих событий в моей жизни появилось два важных изменения. Во-первых, мне пришлось учиться читать всерьез, а не просто глумиться над словами, ковыляя по ним, как слепой с палочкой. Во-вторых, я стал ходить в 'Развратную селедку' один, потому что Мик теперь все свободное время проводил меж пышных грудей Зикки.
Иногда я приходил в гости к ней вместе с Пухликом. Она выглядела как настоящая матрона: еще более располневшая от счастья и достатка, веселая и благостная. Зикки встречала нас с распростертыми объятиями (Мику доставались еще и поцелуи, густо сдобренные помадой), и кормила до отвала.
Но, сказать по правде, я чаще предпочитал 'Селедку', не желая мешать своим циничным присутствием счастью друга. Он, кстати, был именно счастлив, не доволен жизнью или рад, а счастлив. Зикки была с ним, на небе светило солнце, учеба шла нормально…
Хотя нет, вру. В Академии дела у него шли просто отлично, до неприличия здорово и подозрительно хорошо. Мик поглощал кучу информации, переваривал ее за секунды, и выдавал на практике тут же, повергая преподавателей в шок. Скажи я им, кто виной этим потрясающим изменениям, они б не поверили. Или поверили б, — и стали посылать всех своих студентов к Зикки. Вот что делает с людьми любовь, философски морщился я, провожая глазами путающегося в подоле мантии Мика, несущегося по коридору с книгами и ретортами в руках. Даже безответная. Или уже нет?
С Траволечением у меня все было менее чем сносно, вплоть до следующего года, когда оно плавно и неторопливо переросло в Алхимию. Это немного взбодрило меня, и еще около года я обжигал пальцы кислотой, ругаясь на манер Шенбы, чем радовал приятелей-студентов, устраивал махинации с ингредиентами, глотал едкий дым, варил эликсиры, яды, противоядия. Даже один раз искал философский камень, который растяпа Лу уронил в котел с варевом из крыльев нетопырей. Нашел, что уж тут говорить. Изгваздался только, как свинья, и около месяца испытывал странную тягу к полнолунию, крови и полетам.
Словом, пролетел год, потом еще половинка, а я все чудачил на третьем курсе Академии, выводил из себя Аффара (я хвастался, что могу превратить его в демона, не используя ни одно из известных магам заклятий), пил легкое желтое вино с Асурро, и изредка забегал в 'Селедку'.
Кто бы мог предположить, что вот так, без предупреждения или хотя бы туманного намека от Судьбы, я получу очередной удар под дых, причем такой сильный, что чуть не… Но по порядку.
Лето было — ни капли дождя, даже звезды роняли пот вниз, на смертных: такая стояла жара. И, как только выдался первый прохладный вечер, принесенный дахо, западным ветром с моря, я выбрался погулять.
По каким-то неведомым мне законам ассоциаций я вспомнил о своих залетных друзьях — Шенбе и капитане. И решил, из ностальгических соображений, сходить в 'Селедку', не развратную, а обычную — для разнообразия. Там все было по-прежнему, все так же радовали глаз навалившиеся на стол пьяницы, запах морских кушаний пополам с помоями, едкий дым кальяна… Чудеса, да и только, я даже почувствовал, что соскучился по своим приятелям-моребороздетелям, хотя честно полагал, что разучился это делать. В смысле — скучать по кому-то. Влив в себя некоторое количество выпивки, ровно столько, сколько мог выдержать мой организм, я распрощался с таверной, ее несмолкающим гулом и в благостном настроении выполз наружу.
Ночь мотала меня по набережной, обмакивая то в соленые брызги, то в подсохшую грязь. Дышалось легко, шум прибоя ласково гладил где-то за ушами. На звезды почему-то смотреть не хотелось — хватало их отражения в воде, теплого, совсем не колючего. Неуловимое колебание воды — и созвездие Пастуха почти сливалось с Чайкой.
Я замедлил шаг, передвигаясь скорее по велению ощущения судьбоносной необходимости, чем из каких-то логических соображений. Налево — каменный бортик набережной, под ногами — настил, а справа, в темноте переулка — движение. Почти незаметное, но я сразу понял — это не кошка, не крыса, а человек. Женщина, молодая — было в том смутном жесте, еле видном в провале ночи, что-то беззащитное и болезненное.
— Сударь, две монетки, на еду… И, если хотите, я доставлю вам удовольствие. А не захотите — дайте просто так, Боги вас не оставят.
— Я не подаю нищим, — ответил я, собираясь пройти мимо, но почему-то остановился.
— Я не нищая… — фигура подвинулась и оказалась ко мне на несколько шагов ближе. — Будь у меня все в порядке с ногами, я бы срезала твои монетки у тебя с шеи, оставив подарочек на память — второй рот. Но с ними не все в порядке, и я могу их только раздвинуть.
Голос ее с хрипотцой, и с намеком на наглость, хотя и с примесью страха.
И почему-то он мне знаком.
— А не боишься? — спросил я, медленно разворачиваясь по оси к женщине. И руку запустил под расшитый халат. И впился ногтями в кожу, чтобы унять дрожь. — Выйди на свет, хотя бы звездный. Я хочу увидеть тебя.
— Что ж, каждый имеет право сначала посмотреть на товар, который ему предлагают, — ответила она, и неуклюже приподнялась, подобрала что-то с земли и начала вставать. — Только условие: пока не заплатишь — не тронь.
Худощавая, нет, даже тощая; глаза большие, и виден в них намек на боль, плескавшуюся там когда-то, и на возможное возвращение ее — с триумфом. Бледная, и пахнет от нее рыбой.
Если бы светило солнце, я бы заметил лихорадочный румянец, тоненькие ноги… И то, что она использовала деревянные палки-подпорки, чтоб стоять. Если б светило солнце, я бы увидел, что она неизлечимо больна, и давно смирилась с этим, но все равно грызет зубами жизнь. Если б светило солнце, я бы понял, что делать это ей осталось совсем недолго.
Но даже если б мир погрузился в кромешную тьму, исчезли бы звуки и запахи, все ощущения, доступные человеку и даже магу, я бы все равно узнал ее.
Нет, все-таки не женщина. Девушка, и возраст висел на ней, как тряпка, бесполезная и тяготящая. Совсем ни к чему возраст тем, кто скоро уйдет за Грань.
На секунду мне показалось, что мое безумие, появившееся в тот момент, когда моему миру стало казаться, что она умерла, сейчас проснется и вырвется. Что на набережной, чьи грязные каменные бока сейчас щупал Слепец-Океан, станет одним трупом или одним безумцем больше.
— Ну как? — спросила она, таким знакомым жестом склоняя голову набок, — Берешь?
Секундное замешательство, мгновенная борьба — говорить? Смолчать? А что дальше?
— Беру, — я переместил руку под халатом, и теперь стоял, вцепившись в ремешок с нанизанными на нем монетами. — Сколько?
— Две, а если не жаль, то и пять.
У меня чужое лицо, но она же почувствует, я знаю. Я сделал шаг к девушке, повернул голову так, чтобы свет звезд лизнул мое лицо с ее стороны.
Нет. Не узнала.
— Плата вперед.
Хил, это была она, непонятным образом воскресшая для меня; и я осознал, что потерял несколько лет ее жизни. Что было со мной тем Проклятым летом, когда мне казалось, что я закопал ее тело, не в силах отдать жрецам свою единственную… кого? Женщину? Опору? Ребенка? Во рту стало сухо, как будто я проглотил шарик хлопка, а мысли бежали и бежали по кругу: она жива… что делать? она жива…
— Ну…
Она нетерпеливо протянула руку ладонью вверх, но не совсем, еще чуть вбок, чтобы это не слишком походило на нищенский жест. Да, остатки гордости у нее были, только вот жгли похуже раскаленного железа. Я сорвал с шеи связку и вынул звякнувшие монеты наружу.
— Беру на все, — очередной порыв ветра кинул мне в лицо частицы океана, — на всю ночь.
