Тень Феникса (СИ) - Горянов Андрей (лучшие бесплатные книги .txt) 📗
Закончив обход и немного успокоившись, я смог собраться с мыслями и заставить себя продолжить путь. О возвращении на проклятую лестницу уже не могло быть и речи. Я видел эту Тьму, именно её, с большой буквы, будто непроницаемую стену, за которой терялись ступени, и мне совсем не хотелось снова идти туда. Как в страшном сне я подошел к двери и толкнул её, открывая себе дорогу в мир призраков.
***
— Говорят, каждый видит там что-то своё.
Голос этот доносился до меня словно из-под воды. Смутно знакомый, но неуловимо далекий. Я ощущал себя совершенно разбитым, будто бежал целый день без остановки, а затем поспал едва ли полчаса. Кажется, я всё еще пребывал в своих комнатах, на кровати, но едва ли мог ощущать собственное тело.
— Что ты увидел, дитя?
— Смерть. Конец земного пути.
Слова эти сорвались с моего языка будто помимо моей воли. Каждое произнесенное слово тут же стиралось из моей памяти, и через мгновение я уже не мог вспомнить, что говорил. Тело моё скрутило такой судорогой, что я не мог пошевелиться, выгнувшись дугой и страдая от боли.
— Знание всегда приносит страдание. Этим всё закончится, если мы не используем единственный наш шанс. В таком случае у нас будет шанс хотя бы отсрочить неизбежное.
***
За дверью я обнаружил всё тот же капитул, каким он был (обычно?). Из этого мира кто-то начисто стер все краски, наполнив его мертвыми серыми тенями. Я шел вдоль десятков застывших в агонии тел, мужчин, женщин и детей, стариков и младенцев, умерших десять месяцев или десять эпох назад. Но все равно не понимал, где оказался, потому как мой разум не мог вместить в себя это знание. Я не верил в Чертоги, но даже если бы верил, реальность эта вовсе не соответствовала общепринятому мнению. Это было будто бы кладбище слепков человеческих душ, курган размером с целый мир, наполненный теми, кто когда-либо жил под этим солнцем, кто сгинул давным-давно или лишь мгновение назад.
Небо над моей головой казалось нелепой карикатурой на небо мира реального: переплетение уродливых нитей всех оттенков, начиная с серого и заканчивая угольно-черным. Как будто кто-то наспех сшил это место из того, что оказалось под рукой, надеясь лишь, что творение его не разойдется по швам еще какое-то время.
Но почему я оказался здесь? Я ведь жив. По крайней мере, я на это надеялся. Я могу беспрепятственно перемещаться здесь, в отличие от мертвых теней, могу мыслить и говорить. Как будто желая специально в этом удостовериться, я прошептал себе под нос нечто вроде «Abyssus». Получилось крайне невнятно и, если бы рядом со мной оказался хоть кто-нибудь живой, принял бы меня за человека, страдающего нарушением речи. Но слово это, невольно пришедшее мне в голову, более всего соответствовало месту, в котором я оказался. Бездна этого мира, место мёртвой жизни. Такой оксюморон. Меня не должно здесь быть, я не должен это видеть.
***
Пробуждение было похоже на маленькую смерть, и это без всякого преувеличения. Я чувствовал, как тело моё буквально умирает, испытывая предсмертную агонию, цепляясь за своё существование. Сердце едва билось, и каждый толчок его отдавался невероятной болью во всём теле. Я хотел кричать, но лёгкие будто бы слиплись, и не было сил, чтобы снова наполнить их воздухом. Чувство непреодолимого ужаса наполнило меня.
Ощущение это или просто наваждение длилось всего лишь несколько мгновений, после чего всё вернулось на свои места. Боль просто исчезла, как исчезло и то бессилие, окутавшее меня в эти мгновения. Я не чувствовал боли, мне будто бы больше не требовалось дышать. Я был спокоен и умиротворён, как никогда прежде. С этими ощущениями я вновь заснул, не опасаясь даже снова оказаться в том месте, где пробыл, как мне казалось, несколько дней.
Проснулся я, когда за окном уже светило яркое послеполуденное солнце. Таким бодрым и выспавшимся я не чувствовал себя никогда прежде. Хотелось поскорее подняться с постели, на которой я заснул прямо в одежде и для начала привести себя в порядок, принять ванну и освежиться, а затем выйти навстречу новому дню. Состояние радостной глупости настолько сильно завладело мной, что первое время даже мысли о моём необычном ночном переживании не могли заставить меня задуматься над происходящим. От этого невероятного позыва к деятельности мне стало жарко, хотя я чувствовал, как холодны мои руки и какой холод вливается в комнату из раскрытых (но ведь когда я ложился спать, они были закрыты?) ставен с улиц зимнего Стафероса. Горячий пот в считанные минуты пропитал шерстяную рубашку, тут же неприятно прилипшую к телу.
Принесли обед. Двое стражников вошли в апартаменты и деловито всё обыскали, будто за ночь я мог смастерить из подручных средств маленький онагр, метающий снаряды из отвалившейся от стен штукатурки. Затем вышел послушник, быстро поставил на стол поднос с едой, и все трое всё так же молча удалились, оставив меня наедине с проснувшимся вдруг чувством голода.
Я ел жадно как никогда, проглатывая куски хлеба целиком, заливая их острой похлёбкой с кусками баранины. Так едят люди, голодавшие несколько дней или недель, наплевав на все приличия и самоуважение. И я был подобен пустынному страннику, проведшему в песках долгие недели, не видя человеческого жилья и даже самых чахлых оазисов. Я просто жрал. Как дикий зверь, который стремится расправиться с добычей до того момента, как на запах крови явится зверь побольше. Руки мои тряслись от этого нестерпимого голода, и даже после того как чарка с кислым вином, завершившая мою ужасную трапезу, оказалась пуста, я всё еще чувствовал, что не насытился. Мой живот просто не успел осознать, что в нём оказалась пища и даже не начал эту пищу переваривать.
Рассудок мой явно помутился, но я не замечал того. Мне было хорошо как никогда, и даже малейшей мысли о делах насущных у меня не возникало. В голове моей крутились какие-то отдельные образы неоднозначных перспектив: вот моя свадьба с девушкой, которую я даже не знаю (почему бы и нет, ведь этот союз только усилит дом Кемман), вот я занимаю высокий пост в ордене, я первый среди инквизиторов…
Эти образы вызывают странное противоречие: отец не так давно хотел, чтобы я принёс присягу Фениксу и, если меня оставит удача, ушел от мирских дел навсегда. Он готов был рискнуть, лишь бы запустить свои когти поглубже в орден. Семья для него превыше всяческих обетов, и потому он не сомневался, что я не отрекусь от неё. Не исключено, что именно после моего провала он заключил сделку с Цикутой, который и поведал ему о том, что покровитель империи если не мёртв, то, как минимум, больше не интересуется делами своего детища, и что клятва отныне не действует. В результате этой сделки я перешел под командование Августина, собравшего под своими знаменами всех недовольных нынешней политикой Великого магистра. В какой-то момент, возможно, отец стал сомневаться в успехе этого предприятия. Возможно, он захотел сделать что-то, что Августину очень не понравилось. Так не понравилось, что он решил убить меня, сделав своё ужасное дело руками своих врагов. Подстроить всё так, чтобы отец, узнав об этом, решился на месть и уже в открытую выступил на стороне мятежного инквизитора. Но ему это не удалось, а я остался жив. Планы снова поменялись. Когда же все, кто прежде был на стороне консерваторов, оказались убиты, Цикута, верно, просто отпустил меня. Он предвидел своё поражение и отослал меня к отцу. Он велел ждать тех, кто будет участвовать в покушении на Великого магистра. Так он рассчитывал, что я буду сидеть и ждать, пока всё не закончится. К капитулу Альбайеда не было приписано ни одного из тех, кого называют рабами ордена, потому как это было запрещено стратегом фемы. Я знал, но совершенно забыл, потому как не ожидал подвоха. Но кто же тогда Сира?
Среди этой мешанины образов будто чья-то невидимая рука протянулась ко мне и указала на разрозненные прежде части мозаики. И я внезапно всё осознал. Но случилось это уже глубокой ночью. Я сам не понял, как прошел целый день, как не мог я вспомнить и чем всё это время занимался. Мне просто было хорошо и спокойно, я, кажется, просто сидел и размышлял, хотя чувство было такое, будто размышляют за меня, показывая мне лишь конечный продукт этого мыслительного процесса. Мне было одновременно нестерпимо жарко, и в то же время холодно: руки и ноги мои вконец одеревенели, и я едва мог их чувствовать. Зато теперь я отчётливо знал, что мне предстоит сделать, и потому, когда дверной замок щелкнул, открываясь, я уже стоял напротив, ожидая гостей.
