Волчья хватка. Книга 1 - Алексеев Сергей Трофимович (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
Время шло, удары Ражного становились точнее, и каждый почти был вальным, но Скиф стоял на ногах и более кульбитов не делал! Устоял даже после того как Ражный вплёл в «чужой» танец своё коленце — ещё раз повторил левого волчка и угодил иноку чуть ниже уха.
Вообще-то от такого попадания свалился бы всякий. Волчок был его собственным защитным изобретением, чтобы вывести уязвимое место из-под удара. И лишь впоследствии Ражный раскусил, что мгновенный сверхскоростной оборот с последующим, правда, слепым ударом (глаз не успевает отслеживать движение) может стать оружием нападения, ибо центробежная сила при этом вливается в кулак и удар получается хлёсткий, как щелчок пастушьего бича. И противник практически не видит этого вращения и не ведает, откуда сейчас прилетит.
Инок же устоял!
Он был насыщен какой-то особой, неиссякаемой энергией. Такую не получишь от самой изощрённой пищи. Она не даётся за счёт «чародейства» с землёй, деревьями, водой, огнём и звёздами, ибо получаемая от всего этого энергия — тонкая и относится к области чувственных, духовных. Её даже не обрести на Правиле: там достигается состояние, способное длиться считанные секунды, очень сходное по природе с оргазмом, и воспользоваться этим приёмом можно лишь в самой критической ситуации, о чем знают все засадники.
Состояние Правила или, как это называют индийские араксы, состояние Париништы, незаменимо, когда нужно дожать, додавить соперника, когда до победы остаётся так мало, а силы на исходе, особенно если схватка длится вторые или третьи сутки.
И это была ещё одна загадка Скифа — источник его силы и выдержки. Маленькие, пугливые люди назвали бы её сатанинской, но увы, в человеке все только от Бога и от самого человека, и если поискать, присмотреться, заглянуть вглубь, непременно найдётся природа такой силы и будет она обязательно божественной, коль скоро создан человек по образу и подобию. Иное дело, высвободить её, научиться пользоваться дано не каждому, поскольку эта сила и есть талант.
В ненастье солнечные часы не работали, и портулак, побитый, изжёванный ногами, так и не распустился в тот день, хотя дождь порой прекращался и холодный север приятно обдувал спины. У каждого аракса, тем более у иноков, были свои внутренние часы, отбивающие время с точностью до минуты, и оба они знали, что период кулачного зачина кончился, однако никто не решался сказать об этом. Ражный, словно каменотёс, стремился как можно больше отсечь от этой глыбы, чтоб потом, в братании, было полегче, и орудовал кулаками уже со вкусом, нанося выверенные, точечные удары. Случись такой бой на ринге, судья бы давно остановил поединок ввиду явного преимущества.
Скиф же молчал по той причине, что не хотел сдаваться, ибо сними он первым рукавицы, противник может посчитать себя победителем в зачине. По-прежнему танцуя по ристалищу, он то и дело менял ритмы, отчаянно защищался и показывал Ражному потрясающее умение держать удар и бросаться в атаки, на ходу выплёвывая боль. Поэтому, несмотря на преимущество, все-таки продолжался бой, а не избиение старика.
Между тем в очередной перерыв дождя вдруг сильно потемнело, и внезапно на дубраву обрушился снежный заряд. В мгновение ока цветной ковёр стал белым, и Ражный стал белым, словно вдруг выседел; только инок никак не изменился…
Снег унялся так же, как и начался, будто занавес подняли. И на несколько минут проглянувшее солнце наконец-то уронило тень от часового столба на ристалище.
Кулачный зачин съел чуть ли не половину времени братания!
Ражный сдёрнул рукавицы, поправил пояс, раздергал рубаху и уже был готов к следующему этапу, но увидел, точнее, почувствовал, что Скиф жаждет хотя бы минутной передышки. Он не спеша стянул размокшую сыромятину с рук, зачерпнул снега, умыл лицо, вроде бы благодушно воззрился на солнце, да сказал язвительно, будто боль отхаркивал:
— Неплохо пляшешь… А польку-бабочку умеешь?.. Ничего, добрый ученик, на ходу подмётки режешь… Только широко не шагай, штаны порвёшь.
Метнул снежок в Ражного, пригнулся, выставив руку стальным крюком, и пошёл брататься…
Внимание Ражного в тот миг отвлекло какое-то движение, выхваченное краем глаза в белой дубраве.
Он встал в стойку и все-таки на миг отвёл взгляд от соперника.
Из-за ближнего к ристалищу дуба с изуродованной кроной, сторожко вскинув уши, смотрел Молчун…
Спешившиеся братья Трапезниковы подошли, вежливо, с достоинством поздоровались, и Ражный по глазам их понял — хотят сказать что-то важное, но чужак мешает: Поджаров так и стриг глазами, ожидая подвоха. Пришлось отвести Максов подальше в сторону…
С тех пор, как навёл на них страху в Урочище, больше не видел. Сами ездить перестали, а наведаться в Зелёный Берег с пустыми руками неловко…
— Мы человека ищем, — сообщил старший. — Сегодня утром все на покосе были, Фелиция домовничала. Пришёл, забрал ружьё, еду и кое-какую одежду, Сестру сильно напугал.
— Два дня вокруг Красного Берега бродил, высматривал, — добавил младший. — Два дня по ночам собаки лаяли, мы думали, зверь ходит…
— Фелиция прибежала вся зарёванная… Настращал ещё девчонку!
— Мол, если скажешь своим — приду, возьму заложницей, и вы все на меня работать будете. Или опозорю — никто замуж не возьмёт.
Шестнадцатилетняя Фелиция в этом мужественном и несгибаемом семействе была самой странной, однако же и естественной; в ней ещё в раннем детстве проснулся необычный и необъяснимый талант. И если картины отца ещё можно было назвать самодеятельностью и при этом все-таки живописью, то творчеству двенадцатилетней девочки вообще не было названия.
Сначала она рисовала угольком на берёзах, потом цветными карандашами, а в последнее время — художественными мелками (отец из города привёз), но по-прежнему не на бумаге или картоне — только на белых от корня берёзах, которых вокруг Красного Берега были целые рощи. И только орнаменты.
Впервые увидев расписные деревья, Ражный ощутил знобящий холодок и сильное волнение, будто прикасался к чему-то неведомому и запредельному. Рисунки по бересте были настолько естественны и органичны, что чудилось, выросли вместе с деревом, проявились из его толщи, как внутренняя суть. Вначале ему и в голову не пришло отнести это к творению рук человеческих, и потому он содрал их с берёз, принёс бересту на базу и заключил в рамки. И только здесь, в новом, «оформленном» состоянии узрел природу росписи, отчего зазнобило ещё больше: растительные и животные орнаменты были потрясающей сложности, гармонии и красоты. Решётка Летнего сада — детские каракули по сравнению с этой удивительной вязью, но самое главное, Ражному показалось, что он «читает» эти орнаменты, и оттого буря стихийных, неосознанных чувств охватывает морозом по коже.
И долго бы не знал, кто их пишет, если бы однажды на базу не заехал старший Трапезников. Увидел художества в рамках, вскинул на президента клуба недовольный взгляд.
— Это ты зря сделал. Больше не сдирай берест. Но орнаменты смывал дождь, чем бы ни были нарисованы — углём, мелком и даже карандашами!
Тогда Ражный впервые и услышал о Фелиции, а спустя некоторое время увидел её — серенькую, невзрачную девочку-подростка, полную копию своей матери — тихой и вечно смущённой женщины.
— Она не испугалась и все рассказала, — продолжал старший Макс. — Мы сразу же поехали искать этого человека. Но видно, давно в лесу живёт, следы прячет…
— Мы его однажды видели. И сдаётся, не человек он — оборотень в волчьей шкуре.
— Да ладно тебе, молчи! — прервал старший. — Оборотней не бывает! Бандюга, да и все.
— Где же видели? — вступил Ражный, понимая, что речь пошла о нем.
— В дубраве и видели, возле лога… Знаете? — с интересом заговорил младший. — Ехали вечером со смол-завода, а он… В общем, лошадей напугал. На вас сильно походит, дядя Слава.
— На меня? Так, может, это я и был? — засмеялся.
— Нет, бандюга был, — встрял старший. — Волчью шкуру на себя надел, чтоб коней напугать. Ну, кони и понесли…
