Осколки небес (СИ) - Колдарева Анастасия (онлайн книга без TXT) 📗
— Пойду осмотрюсь, — Андрей неожиданно ощутил себя лишним в тесной келье. Вторгся, куда не звали. Притащил кучу ненужных тревог.
Прикрыв за собой дверь, он долго слонялся по пустым коридорам, взращивая в себе хрупкую надежду, что на сей раз молитва поможет. Когда-то ведь ее должны услышать?
Андрей бродил из угла в угол. Три шага от двери, два налево наискосок к кушетке, на которой стопками лежали книги, тетради, рукописи, альбомы. Снова к двери, а оттуда — шагов десять между старыми самодельными деревянными полками, заваленными всякой всячиной. По-видимому, буржуйку здесь время от времени протапливали, но это не сильно помогало: в помещении стоял тяжелый запах плесени.
Время давно перевалило за полночь. Позади остался ужин в окружении нескольких молчаливых сестер, не поднимавших глаз от тарелок; и тщетные попытки уснуть на жесткой койке при обморочном свете единственной масляной лампы… Лежать и пялиться в густую, жирную черноту кельи было невыносимо, а стоило закрыть глаза и поддаться сонному оцепенению, как откуда ни возьмись наползала, наваливалась безумная тревога. И тогда пробирал озноб, кружилась голова, не хватало кислорода и начинало нещадно подташнивать.
Промучившись неизвестно сколько, Андрей не выдержал. Прихватил с собой лампу и выбрался из жуткой кельи. Поначалу собирался навестить Варю, но вовремя одумался: вдруг она уже спала? Или снова молилась за Азариила? Или еще за кого? Трудно сказать, в котором из этих случаев его вторжение принесло бы больше вреда.
Бесцельно, неприкаянно он долго блуждал по коридорам до тех пор, пока не наткнулся на хранилище. Как утверждала матушка Александра, их было несколько, но ему хватило и одного.
Среди пыльных книг и стеклянных киотов нашлись ещё три лампы с достаточным количеством масла. Андрей зажег их. И здесь, во мраке каменной клетки, обнаружил настоящую сокровищницу. Он перебирал потемневшие образа святых, пытаясь прочесть надписи, разглядывал металлические оклады: медные, бронзовые и, похоже, даже серебряные. Осторожно листал старинные книги в тертых переплетах: у многих уже отмокли и заплесневели страницы.
На глаза попалась «Полевая тетрадь», датированная 1937-м годом, принадлежавшая священнику Василию Орлову. Каллиграфическим почерком с помощью туши и тонкого пера в нее от руки были переписаны три акафиста разным святым, в том числе великомученице Варваре. О ней Андрей слыхом не слыхивал, однако дивная красота почерка и усердие, с которым буковка за буковкой были выведены слова молитвенного обращения, произвели сильное впечатление. Андрей отложил тетрадь, чтобы при случае вручить сестре — Александра ведь не запретит? — и двинулся вдоль полок.
Как любой человек, плененный вещами, он испытывал непреоборимый зуд любопытства. Как художник не мог побороть соблазн прикоснуться к чужим творениям. За каждым мазком кисти, за каждой золотой завитушкой, в каждой трещинке, возникшей от старости или повреждения, таились целые судьбы, целые жизни! Кто столь заботливо вырисовывал тончайшие морщинки на коричневом лице святого? Кто вложил в глаза Богородицы столько неизбывной печали? Кто высекал лучи нимба на медном окладе и вырезал из металла дивные ювелирные кружева? О чем думали все эти люди? Чем они жили? Чем дышали? Для чего — или для кого? — давно почившему священнику Василию Орлову понадобилось переносить в тетрадь акафисты? Быть может, его дочь звали Варварой, и она молилась своей небесной покровительнице? Или нехватка православных книг заставляла его трудиться долгими зимними вечерами, чтобы подарить и другим прихожанам молитву?.. Куда отправилась его душа после смерти? А души остальных: иконописцев, священников, их родственников?..
Ответы теперь навсегда останутся в минувшем столетии: туда не вернешься, и некого спросить. Но, прикасаясь к собранным здесь вещам, любуясь ими, Андрей ощущал необъяснимую, волнующую связь с прошлым. И благоговейный трепет. И пронзительную грусть.
Ведь и он мог оставить след: спокойный, чистый, светлый, утверждающий веру, а не пошлость. И вложить душу в достойное произведение — вовсе не обязательно признанное или знаменитое на весь мир! Чтобы кто-то лет через сто достал его творение из пыльного сундука на чердаке и прошептал ему, неизвестному, неузнанному: «Спасибо». Чтобы в чьей-то усталой душе шевельнулась затаенная боль и тоска по неведомому, отвергнутому, давно забытому Небу…
Разве оно не ценнее любых сокровищ? Напоминание о главном. Пусть даже в него и верится с трудом или не верится вовсе — душа сама знает, и помнит, и стремится.
Разве не для того дается талант?
Андрей долго бродил между полками. Казалось, вот-вот отыщется среди теней прошлого нечто важное: завуалированное послание, или нечаянный ответ на давно терзающий вопрос, или указание к действию, или ни много, ни мало — разгадка смысла жизни.
И оно действительно отыскалось.
Икона была храмовой, свыше метра высотой. Узкой, затянутой серой паутиной. Присыпанной пылью. Поначалу Андрей не обратил на нее внимания, и, лишь пристально изучив всякую мелочевку, составленную в ряды на стеллаже, без особого интереса тронул впечатляющих размеров тяжелую доску. С усилием повернул к себе. Липкие серые обрывки тенет пристали к пальцам. Вытирая руку о джинсы, он медленно опустился на корточки и оцепенел.
На иконе изображался ангел. Ниспадающие синие одежды потускнели и местами протерлись до белой грунтовки. Очертания тела вырисовывались под тканью тонкими штрихами, золотистые локоны спадали на плечи, от сложенных за спиной крыльев веяло силой и одновременно изящной легкостью, достойной лишь бесплотного создания. Образ будто светился изнутри, таинственный и непостижимый. Андрей провел по нему ладонью, стирая пыль. А потом сел на пол, упершись локтями в колени, и сдавил голову руками.
Безымянный ангел — время не пощадило надписей — взирал на него с безропотной, смиренной печалью. Глубина его глаз завораживала, но долго выносить ее не хватало сил. Где-то Андрей уже видел этот взгляд: пробуждающий голос совести, выворачивающий нутро наизнанку, выжигающий вросшие в душу тернии страстей.
Азариил находился сейчас в таких необозримых далях, какие ему, убогому, обреченному на вечные муки человеку, никогда не постигнуть. И при этом глядел в душу! И Андрей вдруг понял, что теперь этот взгляд будет преследовать его повсюду. И испытывать. И обличать. И просить о чем-то.
Тогда он неожиданно понял и другое.
Из-за него взбунтовался ангел. Из-за него пал. И прятаться, ускользая от возмездия, значило окончательно деградировать.
Он должен был ответить за все. За свою непутевую жизнь. За смерти, к которым невольно оказался причастен, о которых упоминала Евдокия. За бедную Варю. За падшего Азариила. За собственную душу, изуродованную клеймом Аваддона. Трусость — один из тех пороков, которые всегда казались ему несерьезными или нелепыми. Вроде гордыни или самолюбия. Но завуалированная под инстинкт самосохранения трусость истребляла остатки достоинства, а его Андрей терять не хотел. Смерть — значит, смерть. Ад — прекрасно, раз на Небесах сочли его заслуживающим ада. В конце концов, не ему судить. И даже не святому ангелу. Судить Тому, Кто смотрел на него однажды сквозь царские врата — и два тысячелетия.
Исполненный мрачной решимости, Андрей поднялся с пола. Прихватил с собой лампу и двинулся прочь из хранилища.
В подземельях царила мертвая тишина, но он не ошибся: матушка Александра еще не спала. Она встретила его на пороге собственной кельи со спокойствием человека, повидавшего на своем веку многое.
— Вы безошибочно отыскали дорогу.
— Третья дверь от трапезной, как вы и сказали.
— По лицу вижу, стряслось нечто серьезное. Итак?
— Отец Олег, о котором рассказывали за ужином. Он мне нужен.
— Прямо сейчас?
Андрей кивнул. Вот за что он сразу проникся к этой женщине симпатией: она не возмущалась откровенно возмутительным требованиям! Хотя откуда бы здесь, в заснеженной глуши среди ночи взяться священнику?! Его тут, поди, видели исключительно по праздникам.
