Маша Орлова. Тетралогия (СИ) - Чурсина Мария Александровна (лучшие бесплатные книги TXT, FB2) 📗
– И ничего не призрак, – сказала Маша, как только дверь хлопнула за его спиной. – Я буду писать о нём статью. Только нужно собрать данные, пересчитать, сделать статистику… и ужасную кучу работы.
– Ясно. Значит, ты будешь торчать на этом чердаке минимум неделю.
Сабрина любила говорить таким тоном, что не поймёшь, то ли изображает сарказм, то ли сердится, то ли просто поддерживает разговор. Маша покачала головой и уткнулась в статью. Напрасно, впрочем.
Все мысли крутились возле мальчишки в мешковатой куртке. Эти мысли грели, она ведь сама, сама нашла его, догадалась. Миф не мог этого не оценить. Ведь не зря же он так улыбнулся ей вчера.
С тех пор Маша просто не могла чувствовать себя плохо.
– Знаешь. – Она зажмурилась и положила подбородок Сабрине на плечо. – Это так интересно. Зря я тогда о Мифе плохо говорила, он ничего так. Он умный.
Та дёрнулась.
– Э, э, вот только этого мне здесь не хватало. Ещё не вздумай. Миф ничего… Ты что, не помнишь, что летом было? Ты в больнице не поняла, какой он?
– Не помню, – жмурясь, подтвердила Маша. – Ну и что плохого? Тогда он просто опасался, что может выйти ещё хуже. У него педагогические обязательства. Он действовал правильно, хоть и бесчеловечно.
– Нет, он злился потому, что ты его обставила. Ты его не послушалась и победила.
– Сабрина, это глупо…
Та знаком запрета подняла ладонь с растопыренными пальцами.
– Ну вот, теперь ты его защищаешь. Всё, я отказываюсь разговаривать про твоего Мифа. Разговаривай о нём с кем‑нибудь другим. И жаловаться потом не прибегай. – Она показательно отгородилась статьей.
Маша вздохнула и бессмысленно уставилась в тетрадь. Если Сабрина сказала, что не будет разговаривать, значит – не будет, хоть пытай её. Скоро вернётся Эмануил Поликарпович, и всё начнётся заново.
Что вы знаете на самом деле?
– Что ты знаешь на самом деле?
Сабрина нехотя отвернулась от текста, и в её взгляде всё ещё читалась ненависть к Мифу.
– Я всё задаю себе этот вопрос. Выходит, я ничего толком не знаю, – вздохнула Маша.
– Может, ты любишь кого‑нибудь?
– Я тоже думала об этом. Но, понимаешь, я не уверена, что вообще понимается под термином «любовь».
И грянул звонок. И в аудиторию вернулся философ.
Лаборатории располагались на нулевом этаже – вниз по узкой лестнице, мимо архива, мимо старой канцелярии. На ходу Ляля зажигала свет. Она вела рукой по стене и нажимала на все выключатели подряд. Загорались белые длинные лампы под потолком, гасли, загорались снова. Тени прятались по углам.
Фантомы конечно безвредны, но столкнуться с каким‑нибудь из них в тёмном коридоре – мало удовольствия. В самом конце коридора, в его тупиковом ответвлении была приоткрыта дверь.
– Есть кто живой?
Там тоже горели белые лампы, и ещё несколько – фиолетовых и красноватых. Под ними сидел Мартимер, ковыряющийся отвёрткой во внутренностях прибора.
– Я пирожков принесла. – Ляля бухнула пакет на первую же подвернувшуюся поверхность. – Там такой дождь. А ты всё тут сидишь.
Она устроилась тут же и принялась отжимать волосы. Вода капала на белые плитки пола.
В подвальной комнате было светло и тихо, только слышно, как дождь барабанит по карнизу. Занятия давно кончились, курсанты разбежались, кто по лабораториям, кто в архив, кто в библиотеку. Ляля от всей этой науки была такая голодная, что не заметила, как сжевала все пирожки, кроме одного. И чтобы не сжевать последний, её потребовалась вся воля.
– Ну как с курсовой? Лепится что‑нибудь? – спросила она, вытирая об салфетку жирные пальцы. Отвёртка сорвалась и отлетела под невнятное бормотание Мартимера.
– Нормально, – сказал он, рассматривая длинную царапину на ладони. – Помнишь, прогуляли лекцию Максима? Одна такая ерундовина чуть не взорвалась.
Дождь то прекращался, то начинался снова. Ляля разгуливала по лаборатории, тыча пальцами во всё, что подворачивалось. Мартимер рассказывал ей о законе обратного отклика и о том, как низвести погрешности измерений до нуля, а потом об особенно изощрённой статье в уголовном кодексе.
Если общаться с ним – можно не готовиться к завтрашним семинарам.
– Слушай, а что это?
В коридоре послышался тихий говорок, будто читали молитву. Голос делался то громче, то тише, но слов разобрать было невозможно.
Ляля ткнула в большую алую кнопку на приборе странного вида. По счастью прибор оказался нерабочим.
Мартимер молча сунул вилку от прибора в розетку. Загорелся и тут же с утробным гулом погас голубоватый экран. Мартимер принялся отвинчивать крышку заново.
– Сказано же им было, чтобы не тащили на трудные случаи. Нет, тащат. Любители забивать гвозди микроскопами, блин. Это шептун, не обращай внимания.
Ляля села рядом с ним на край стола, поболтала ногами.
– Ты ещё будешь учить меня, что с ним делать!
Мартимер поднял голову.
– Он часто приходит по вечерам. Иногда мне кажется, я разбираю, о чём он говорит. Что‑то о вечере, музыке и зелёном платье в чёрных звёздах.
Он увидел пирожок на соседнем столе и отставил прибор в сторону.
– Соль и кирпичная крошка есть? Отпугнём его хоть на время. – деловито осведомилась Ляля.
– Есть масло чёрного тмина, оно гораздо лучше по многим показателям. – Мартимер кивнул на маленький холодильник в углу.
– Тьфу на тебя!
Она сидела на лестнице – три ступеньки вверх, и будет шестой этаж. Рядом, ссутулившись по‑беспризорному, устроился мальчик в мешковатой куртке и безостановочно хрустел семечками. Как только их запас, зажатый в ладошке, подходил к концу, он лез в карман за следующей порцией.
Прозрачным осенним днём дом не молчал, дом говорил сотнями голосов и шагов, наперебой. В узкие окна лестничных площадок заглядывало паутинно‑серое небо. Между Машей и стеной протиснулась женщина с двумя пакетами.
– Девочка, не сиди на бетоне, простудишь себе всё. – И жизнерадостно махнула пакетом.
Они его не видели – почти никогда. Наверное, до тех пор, пока он сам не решал, что им пора бы его увидеть. Они топтали чёрную хрустящую шелуху, и не замечали даже этого.
Ещё он никогда не говорил. Если Маша садилась рядом, он заглядывал ей в глаза и улыбался, как улыбаются искривлённые рты мёртвых. Она ему тоже улыбалась – на всякий случай.
В сумке лежали последние расчеты. Маша думала, что больше сюда не вернётся – отработанный объект. Жители дома странным образом привыкли к ней, и подростки со скамейки здоровались по вечерам – два раза. Когда Маша приходила, и когда уходила – тоже. Здоровался и старик, который сидел на раскладном табурете рядом с почтовыми ящиками. Люди быстро привыкают к новым соседям.
Она уже почти ощущала этот дом своим, когда в сумерках бродила по коридорам, угадывая, за какими дверьми жилые квартиры, а за какими – нет.
Она жалела, что не умеет рисовать. Как хотелось иногда запечатлеть эту воплощённую смерть, чтобы показать Сабрине и остальным, чтобы они хмурились, разглядывали, чуть‑чуть не верили. Она бы положила рисунок в самую нижнюю папку самого нижнего ящика и нашла бы лет через пять.
Сфотографировать всё равно не выйдет. В лучшем случае на снимке отпечатается расплывчатое пятно. В худшем – вообще ничего. Железные прутья перил, зелёная краска на краях ступенек.
Маша поднялась, удобнее устраивая на плече ремешок тяжёлой сумки.
– Ну, бывай, – в первый раз она обратилась к смертёнышу и пошла вниз по ступенькам. Зелёная краска на них – как торжественный ковёр.
Уходя на пролёт вниз, она глянула на мальчишку и вдруг поймала его взгляд – внимательный взгляд немигающих глаз.
Маша поздно возвращалась, и, приходя, она каждый раз она стряхивала песок и налипший на колени мелкий гравий. Коротко отвечала на вопросы и ничего не рассказывала сама.
Она приходила в комнату и тут же с головой закапывалась в цифры, расчеты и чужие статьи, на которые обязательно требовались ссылки.
– Прекрати уже работать, – требовала Сабрина. Маша, не оборачиваясь, трясла в воздухе указательным пальцем – ещё одну секундочку, – но так и не прекращала. Потом Сабрина уже и не пыталась.
