Проклятый город - Молитвин Павел Вячеславович (список книг .TXT) 📗
На его памяти не было случая, чтобы курсанты сталкивались с полицией, но теперь прецедент появится. И это хорошо, потому что он, безусловно, подсобьет спесь с этих долбаных блюстителей долбаного порядка, по укоренившейся издавна традиции связывавшихся только с теми, кто был заведомо слабее. Арестовать несчастную женщину, в исступлении ткнувшую изверга-мужа кухонным ножом, несравнимо легче, чем взять за жабры боевиков из «Желтокружья», но с чего они решили, будто управиться с курсантами Морского корпуса для них раз плюнуть?
«Погоди же, Андрей Авдеевич, вот ужо сядешь писать похоронки на своих парней, попомнишь, как корил меня в узости горизонта. А ежели к появлению твоих трупоедов еще и Радов в Укрывище пожалует, небо им вовсе с овчинку покажется. Это тебе из кресла твоего уютного видится, что мои такие же, как твои, только с ленточками, так нет же! Они „не токмо за себя, а и за друга свои постоять горазды“. И коль четверо курсантов одного шаркмена взять не смогли, так уж десяток твоих копов он по ветру рассеет».
Успокаиваясь, Илья Михайлович достал из коробки длинную толстую сигару, но закуривать раздумал. Повертел в руках, подумав, что пытаться арестовать шаркмена так же глупо, как арестовывать ветер. В него надо сначала из игольников палить, а уж потом, когда он через часик-другой, по рукам и по ногам связанный, в себя приходить начнет, об аресте разговаривать и ордер предъявлять. Теперь это, впрочем, не его забота. Сведениями о девице Четырехпалого он Сиротюка снабдил, адресок Укрывища дал, с остатками радовской «дюжины» свел, а уж сумеет ли, нет ли Андрей Авдеевич этой информацией с толком распорядиться, его печаль. Илье Михайловичу помоги Господь слухи об аресте Четырехпалого и исчезновении половины 32-й «дюжины» в нужное русло направить и недовольство курсантов в зародыше подавить. Уже за одно это мцимовское руководство памятник ему воздвигнуть должно и зелененькими завалить, а оно…
— Боже мой, о чем это я?! Зачем? — с тоской в голосе прервал сам себя Чернов, почувствовав внезапно всю правоту сказанного о нем начальником седьмого полицейского управления. А ведь и впрямь всесветная давалка! Радова арестовать не рискнул, зато Укрывище вылал, о девице его все что знал сообщил, курсантов своих за гроши ежегодно мцимовцам продает — всем угодить хочет, и себя не обидеть. И так уже десять без малого лет.
— Господь Всеблагой, да разве это жизнь? — подняв глаза на висящую справа от стола икону Христа Пантакратора, вопросил он и от души позавидовал Радову, нашедшему в себе силы поступиться всем ради своих воспитаников и товарищей по оружию. Ради того, что считал своим долгом и что давно представлялось куратору пустыми словами, лживыми сладкозвучными фразами, лишенными на поверку всякого смысла…
Попетляв, чтобы сбить со следа погоню, Радов отправился фул-спитом на Петроградскую сторону. Порвав с Морским корпусом, он уже не мог рассчитывать на выходное пособие и, поразмыслив, решил, что в нынешнем его положении было бы непозволительной роскошью не попытаться загнать скоростной глиссер Чернова хотя бы за полцены. Он знал по крайней мере три места, где можно сбыть с рук краденую технику — кое-кто из курсантов, когда уж очень донимала нужда, не считал за грех умыкнуть у зазевавшихся ротозеев моторную лодку, катер или даже прогулочную яхту, а Юрий Афанасьевич, пользуясь узнанными у своих подопечных адресами, случалось, толкал по сходной цене захваченные во время операций плавсредства, на что начальство, как правило, смотрело сквозь пальцы.
Наименее прижимистым из барышников был Шпырь — весельчак и выпивоха, державший мастерскую на Большой Пушкарской, где он, заняв все три надводных этажа семиэтажного некогда дома, с десятком помоганцев перекрашивал корпуса, перебивал номера на моторах и иными несложными способами менял родословную купленных по дешевке суденышек, выставлявшихся потом для продажи на Охтинской ярмарке. К нему-то и держал путь Юрий Афанасьевич, старательно избегая полицейские посты и размышляя о том, что теперь за него возьмутся всерьез и ему с осколками «дюжины» надобно подобру-поздорову убираться за кордон. Илья Михайлович недвусмысленно дал ему понять, что, хотя крови его не жаждет, сам против МЦИМа не попрет, и значит, налетчиков ищут не только мцимовские вохры, но и получившая доступ к их личным делам полиция. Ну что ж, может, оно и к лучшему, и мечте о Большом Барьерном рифе суждено сбыться раньше, чем он предполагал…
Отыскав знакомый дом, Радов завел глиссер на парковку, представлявшую собой заполненное всевозможными суденышками пространство, окруженное с трех сторон облупившимися, нежилыми на вид зданиями. Четвертый дом, замыкавший некогда двор-колодец, оказался под водой, и на его крыше Шпырь, по-видимому, установил сигнализацию, поскольку не успел Радов пришвартоваться к длинному прямоугольному понтону, как из окна над его головой раздался не слишком любезный голос:
— Ты, дядя, по делу сюда зарулил или адресом ошибся?
Юрий Афанасьевич взглянул на паренька, близкого к тому, чтобы дать сигнал: «Свистать всех наверх!» — и коротко бросил:
— Зови Шпыря. И пусть пачку баксов с собой прихватит.
Парнишка, сообразив, что если бы мастерскую накрыли, то парковался бы здесь не глиссер с эмблемой Морского корпуса на носу, а «этажерка» с двумя дюжинами вооруженных до зубов курсантов, быстренько скрылся в глубине здания. Радов выбрался на понтон, захватив с собой набрюшный и наспинный рюкзаки, в которых загодя упаковал мокрый мундир, гидрокостюм, ласты и «жабры» Ильи Михайловича. Осмотрелся по сторонам, вытер катящийся со лба пот — в шерстяном трико было жарко, выглянувшее из-за облаков, когда он добрался до Петроградской, солнце палило вовсю.
Чудно, кстати, что острова, на которых стоял город, давно исчезли, над водой в лучшем случае верхушки зданий виднеются, а жители до сих пор говорят: Заячий. Крестовский, Каменный, Елагин остров. Словно надеются, что поднимутся они когда-нибудь со дна Финского залива… Да и сам Радов в детстве часто спрашивал у сестры: «Когда город поднимется? Когда ему надоест на дне залива лежать, в воде мокнуть?» А Рита уже тогда отвечала, что скорее люди уйдут жить под воду, чем Питер всплывет из сине-зеленой своей усыпальницы…
— Чем могу быть полезен многоуважаемому господину? А, Четырехпалый! Редкий и желанный гость! Что будем пить: марсалу, мартини, мадеру? Водку, виски, вермут? Коньяк, кальвадос, киндзмараули?
— Сидр, ситро, сельтерскую воду, — ответствовал Юрий Афанасьевич, с улыбкой припоминая, как прогудели они под Рождество целую неделю, начав с «рюмочки по случаю взаимовыгодной сделки». — Рад видеть тебя, человек-губка, но пить с тобой нынче не буду.
Он пожал крепкую мозолистую ладонь сухонького низкорослого человечка, насквозь пропахшего красками, лаками, машинными маслами и растворителями, и указал на глиссер Чернова:
— За этим красавцем охотятся акулы. Возьми его под свою руку, иначе мне придется сделать в нем аккуратную пробоину и пустить ко дну.
— Акулы? — переспросил Шпырь, не сразу въезжая в тему. — Ага, уходишь из стаи по собственному желанию?
— Это мое выходное пособие.
— Не жирно, однако.
— Дай бог всякому получить такое, отправляясь на заслуженный отдых.
— Лучше, чем похороны за казенный счет… — пробормотал понятливый Шпырь и, проскочив мимо Радова, спрыгнул в глиссер.
За пять минут он обстукал, ощупал, обнюхал и едва ли не облизал его от носа до кормы, после чего, перебравшись на понтон, вытащил из кармана пузырящихся на коленях штанов пачку кредиток. Добавил к ней несколько штук из другого кармана и протянул приятно изумленному Юрию Афанасьевичу.
— Скакун, конечно, чистых кровей, но этак ты своих пацанов по миру пустишь.
— Мне в дальних краях гнезда не вить, а у тебя там каждая монетка на счету будет. Парня с лодкой дать, чтобы до места подкинул? — Не дожидаясь ответа, Шпырь пронзительно свистнул, и давешний неулыбчивый юноша возник в переделанном под дверь проеме окна. — Позови Тимофея, пусть глиссер в док загонит, а сам собирайся, отвезешь клиента, куда велено будет.
