Разрозненные рассказы - Брэдбери Рэй Дуглас (книги TXT) 📗
— Когда же будет вода? Неужели из-за войны на Севере мы тут умрём от жажды, а наши поля засохнут?
Прискакал гонец.
— Чудовищная война, — сказал он. — Там идёт дикая бойня. Больше ста миллионов погибших.
— Во имя чего?
— У них там возникли разногласия.
— Мы только и знаем, что разногласия.
Люди выстроились вдоль каменного Акведука. По сухим желобам бежали глашатаи с жёлтыми вымпелами в руках и кричали:
— Тащите кувшины и чаши, готовьте поля и плуги, открывайте бани, несите стаканы!
Тысячемильный Акведук наполнялся, впереди по желобу шлёпали босые ступни глашатаев. Отовсюду, со всей раскалённой страны, стекались десятки миллионов людей, шлюзы были отворены, пришедшие стояли в ожидании с вёдрами, кувшинами и кринками, воздетыми к пустым водостокам с рыльцами химер, в которых свистел ветер.
— Идёт!
Слово это летело из уст в уста тысячи миль.
И вот издалека донёсся всплеск, такой, какой и должен быть, когда по каменному желобу канала течёт жидкость. Сперва медленно, а потом всё быстрее и быстрее катила она на Юг, под лучами горячего солнца.
— Вот уже с минуты на минуту! Слушайте! — переговаривались люди, поднимая стаканы.
И вот из шлюзов и разверстых пастей химер хлынуло, полилось на землю, в каменные бассейны, в стаканы, на поля. Влага напоила землю. Люди мылись в банях. С полей и огородов доносилось пение.
— Мамочка, мамочка! — Ребёнок поднял стакан к глазам и взболтнул содержимое. Какая-то взвесь закружила в стакане, лениво, нехотя. — Это не вода!
— Молчи! — шикнула на него мать.
— Вон она какая красная, — сказал ребёнок, — и густая.
— Возьми мыло, умойся и поменьше задавай вопросов, попридержи язык, — велела мать. — Подними заслонки и марш на поле сажать рис.
В поле отец весело переговаривался со своими сыновьями:
— Вот будет здорово, если и дальше так пойдёт: силосные ямы полны, а мы сами умыты.
— Не беспокойся. Президент посылает на север своего представителя, убедиться, что разногласия там будут продолжаться ещё долго.
— Продлилась бы эта война ещё лет пятьдесят!
Они смеялись и распевали песни. А ночью лежали довольные и прислушивались к тёплому журчанию в Акведуке, он был наполнен до краёв и походил на реку, текущую по их землям навстречу утренней заре.
Прощай, лето
Прощай, лето!
Так выглядела бабушка.
Так повторял дедушка.
Так чувствовал Дуглас.
Прощай, лето!
Эти два слова шевелились на губах у дедушки в то время, как тот стоял на крыльце и глядел на озеро травы перед домом, и уже ни одного одуванчика, и цветы клевера, увяли, и деревья тронуты ржавчиной, и настоящее лето позади, а в восточном ветре запах Египта.
— Что? — спросил Дуглас. Но уже услышал.
— Прощай, лето! — Дедушка облокотился на перила крыльца, зажмурил один глаз, а другой пустил бродить по линии горизонта. — Знаешь, Дуг, что это такое? Цветок, он растёт по краям дорог, и название у него под стать сегодняшней погоде. Чёртово время все перепутало. Непонятно, почему снова вернулось лето. Забыло что-нибудь? Как-то грустно становится. А потом снова весело. Прощай, лето!
Высохший папоротник у крыльца повалился в пыль.
Дуг подошёл и стал около дедушки: может, тот поделится с ним зоркостью, способностью видеть то, что за холмами, желанием разрыдаться, счастьем минувших дней. Но удовольствоваться пришлось запахом трубочного табака и «Освежающего Тигрового Одеколона». В груди у него вертелась юла, то светлая, то тёмная, то переполнит смехом рот, то наполнит теплой солёной влагой глаза.
— Пойду-ка я съем пончик и посплю, — сказал Дуглас.
— Хорошо, что у вас, в северном Иллинойсе, так принято — набьёшь живот и ложишься.
Большая тёплая рука тяжело опустилась ему на голову, и от этого юла завертелась быстрей, быстрей и теперь, наконец, была вся одного красивого и тёплого цвета.
Дорога к пончикам была вымощена радостью.
Украшенный усиками из сахарной пудры, Дуг раздумывал, не погрузиться ли ему в сон, который, подкравшись сзади, проник к нему в голову и мягко в него вцепился.
В три тридцать пополудни всё его двенадцатилетнее тело наполнили сумерки.
Потом, во сне, он встрепенулся.
Где-то далеко оркестр играл странную медленную мелодию; и барабаны и медь звучали приглушенно.
Дуг поднял голову, прислушался.
Музыка стала громче, будто оркестр вышел из пещеры в яркий солнечный свет.
И еще она звучала громче потому, что если перед этим в духовом оркестре было вроде бы всего несколько инструментов, то по мере того как он приближался к Гринтауну, инструментов становилось больше, словно музыканты, размахивая над головой сверкающими на солнце трубами или длинными палками из лакричника, выходили прямо из земли безлюдных кукурузных полей. Где-то взошла, будто прося, чтобы по ней били, маленькая луна, и оказалось, что это литавры. Где-то взлетела с веток, в которых уже сорваны все плоды, и превратилась во флейты-пикколо стайка раздраженных дроздов.
— Шествие! — прошептал Дуг. — Но ведь сегодня не Четвертое июля, и День труда тоже прошел! Тогда почему?..
И чем громче звучала музыка, тем она становилась медленней, глубже и грустней. Будто огромная грозовая туча, проходя низко-низко, накрыла тенью холмы, залила мраком крыши и теперь потекла по улицам. Будто бормотал гром.
Дрожа, Дуглас ждал.
А шествие уже остановилось около его дома.
Зайчики от медных труб влетали в высокие окна и золотыми птицами метались в поисках выхода.
Дуглас посмотрел в окно, стараясь, чтобы его не заметили.
И увидел сплошь знакомые лица.
Дуглас заморгал.
Ибо на газоне перед домом стоял с тромбоном в руках Джек Шмидт, с которым они в школе сидят на соседних партах, и задрал вверх трубу Билл Арно, лучший друг Дугласа, и стоял обвитый трубой, как удавом, мистер Винески, городской парикмахер, и… постой-ка!
Дуглас прислушался.
В нижних комнатах царила мёртвая тишина.
Мгновенно он повернулся и сбежал по лестнице вниз. Кухня была полна запахом бекона, но в ней не было ни души. Столовая хранила память о лепёшках, но только ветерок в ней шевелил невидимыми пальцами занавески.
Он кинулся к парадному и выбежал на крыльцо. Да, в доме никого не было, зато перед домом яблоку негде было упасть.
Среди музыкантов стояли дедушка с валторной, бабушка с бубном, Попрыгунчик с детской дудочкой.
Едва только Дуг показался на крыльце, как они все оглушительно завопили, и, пока они вопили, Дуглас подумал о том, как все быстро произошло. Ведь только мгновение назад бабушка оставила на доске в кухне вымешанное тесто (на муке, которой оно посыпано, отпечатаны ее пальцы), только мгновение назад дедушка отложил в библиотеке в сторону Диккенса и Попрыгунчик спрыгнул с дикой яблони. А теперь они стоят в этой толпе друзей, учителей, библиотекарей и четвероюродных братьев с дальних персиковых садов, и в руках у них тоже музыкальные инструменты.
Вопль оборвался, и, позабыв о похоронной музыке, которую играли, пока шли через городок, все стали смеяться.
— Послушайте, — спросил наконец Дуг, — что за день сегодня?
— Что за день? — переспросила бабушка. — Твой день, Дуг.
— Мой?
— Твой, Дуг. Особенный. Лучше дня рождения, праздничней Рождества, великолепней Четвертого июля, удивительней Пасхи. Твой день, Дуг, твой!
Это говорил мэр, он произносил речь.
— Да, но…
— Дуг… — Дедушка показал на огромную корзину. — Тут для тебя земляничный пирог.
— И песочный земляничный торт, — добавила бабушка. — И земляничное мороженое!
Все заулыбались. Но Дуглас попятился, и у него было чувство, будто он сам огромный торт из мороженого и стоит на солнце, но не тает.
— Фейерверк, когда стемнеет, — сказал Попрыгунчик и посвистел в свою дудочку. — Темнота и фейерверк. И я еще даю тебе свою масонскую чашу, в ней до самого верха светляков, которых я собрал за лето.
