Разрозненные рассказы - Брэдбери Рэй Дуглас (книги TXT) 📗
— Не узнаю тебя, Попрыгунчик. Что случилось, что ты мне это даёшь?
— Сегодня День Дугласа Сполдинга, Дуг. Мы принесли тебе цветы.
Мальчикам цветы не приносят, подумал Дуг, даже в больницу. Но сестры Рамзей протягивали букетики цветов прощай-лето, а дедушка говорил:
— Скорее, Дуг! Стань впереди шествия и веди! Пароход ждет!
— Экскурсионный? Мы поплывём на пикник?
— Я бы назвал это путешествием. — Мистер Винески, парикмахер, одернул фартук, натянул поглубже, чтобы лучше держалась, соломенную шляпу цвета каши из кукурузных хлопьев. — Прислушайся!
С озера, в миле отсюда, донесся тоскливый гудок парохода.
— Шагом марш! — скомандовал дедушка. — Раз, два, Дуг, ну, пошли, раз, два!
— Да, но…
Бабушка зазвенела бубном, Попрыгунчик задудел в дудочку, застонала дедушкина валторна, и толпа, двигаясь по кругу, втянула Дуга и увлекла на улицу, как увлекла собак, тявкавших потом впереди и позади шествия всю дорогу до центра городка, а там, чтобы пропустить шествие, остановился транспорт, люди на тротуарах махали вслед, и кто-то на чердаке «Гринтаунской городской гостиницы» разорвал на мелкие клочки телефонную книгу и выбросил из окна на улицу, но ко времени, когда конфетти из телефонных номеров достигло мостовой, шествие уже спустилось с холма, оставив солнце и городок позади.
Когда все оказались на берегу безмолвного озера, солнце уже заволакивали облака, а с озера быстро надвигался плотный туман, и Дуг, глядя, как он надвигается, испугался — будто от осеннего неба оторвалась огромная грозовая туча и, опустившись, поглотила берег, городок, играющий упоённо оркестр.
Шествие остановилось. Ибо теперь откуда-то из тумана, из-за невидимой пристани, слышался звук огромного приближающегося парохода, скорбно завывающего время от времени голосом маяка-ревуна.
— Ну, скорей, мой мальчик, на пристань, — тихо сказал дедушка.
— Давай наперегонки!
Попрыгунчик кинулся вперед.
Дуглас не шевельнулся.
Ибо пароход уже выходил из тумана, шпангоут за белым шпангоутом, иллюминатор за иллюминатором, и вот он стал в конце пристани и перекинул сходни.
— Почему… — Дуглас уставился на пароход. — Почему у парохода нет названия?
Все посмотрели — и правда, никакого названия на носу длинного белого парохода не было.
— М-мм, видишь ли, Дуг…
Пароход пронзительно загудел, и толпа, зашевелившись, понесла Дугласа по доскам пристани к сходням.
— Дуг, иди первый!
— Играйте, пусть он идет под музыку!
И оркестр, подняв вверх тонну меди и двести фунтов колоколов и цимбал, три раза подряд исполнил «Поздравляем, поздравляем, поздравляем мы тебя», и Дуглас оглянуться не успел, как оказался на палубе, а за ним туда вбегали люди, каждый торопливо ставил корзину со съестным и — назад, на пристань…
Бамм!
Сходни упали.
Дуглас повернулся молниеносно, вскрикнул.
Он был на пароходе один. Его друзья и родные остались, как в ловушке, на пристани.
— Постойте, подождите! Сходни упали не случайно. Их убрали нарочно.
— Постойте! — испуганно закричал Дуглас.
— Да, — негромко сказал внизу, на пристани, дедушка. — Постойте.
И тут Дуглас понял: те, кто стоит на пристани, вовсе не в ловушке.
Дуглас заморгал.
Это он на пароходе в ловушке.
Дуглас закричал. Пароход пронзительно завыл. Расстояние между пароходом и пристанью начало увеличиваться. Оркестр играл «Колумбия, жемчужина океана».
— Постойте же, ну!
— Пока, Дуг!
— Подождите!
— До свиданья, Дуг, до свиданья! — кричали обе городские библиотекарши.
— Пока, — прошептали все, кто был на пристани.
Дуглас посмотрел на корзины с едой, и ему вспомнился чикагский музей, где несколько лет тому назад он видел египетскую гробницу, а в ней вокруг небольшой, вырезанной из дерева лодки были игрушки и корзины с высохшей от времени едой. Воспоминание обожгло его, как порох, вспыхнувший перед глазами. Он завертелся на месте, как безумный, и закричал.
— Пока, Дуг, пока!..
Женщины махали белыми платочками, мужчины — соломенными шляпами. Кто-то поднял маленькую собачку и помахал ею.
А пароход уплывал от пристани по холодной воде, и туман окутывал его все плотней, и звуки оркестра таяли вдали, и теперь Дуглас едва различал своих тётушек, дядюшек и близких родственников.
— Подождите! — закричал он. — Ещё не поздно! Велите им повернуть назад! Вы тоже можете поплыть со мной на экскурсию! Да, правда, поплывем вместе!
— Нет, Дуг, только ты один, — послышался откуда-то с берега голос дедушки. — Плыви, мой мальчик.
И теперь Дуглас знал, что, кроме него, на пароходе никого нет. Если пробежать по нему и заглянуть во все закоулки, не увидишь, капитана, не увидишь старшего помощника, не увидишь никого другого из экипажа. Он один на борту этого парохода, который, тоже совсем один, уходит в туман, между тем как внизу пыхтят и стонут огромные двигатели — эта лишенная разума, занятая собой жизнь.
Как автомат, он двинулся к носу. И вдруг почувствовал уверенность в том, что если ляжет на край палубы и опустит вниз руку, он нащупает на борту название, только что выведенное краской.
Почему погода не по времени? Почему снова тепло?
Ответ прост.
Пароход называется «ПРОЩАЙ, ЛЕТО».
И вернулось лето только за ним одним.
— Ду-уг!.. — Голоса доносились все слабее. — До свиданья… пока… пока…
— Попрыгунчик, бабушка, дедушка, Билл, мистер Винески, нет, нет, нет. Попрыгунчик, бабушка, дедушка, спасите!
Но берег был пуст, пристань скрылась из виду, люди разошлись по домам, и пароход, прогудев в последний раз, разбил сердце Дугласу, и осколки слезами падали из его глаз, и он зарыдал, произнося имена всех, кто остался на берегу, и их имена слепились в одно огромное страшное слово, оно сотрясло его душу, и кровь его сердца выплеснулась в одном судорожном вопле:
— Дедушка бабушка попрыгунчик билл мистер винески помогите!
И сел в постели, рыдая, и ему было и жарко и холодно.
Он откинулся на спинку, слезы стекали ему в уши, и он плакал, хотя чувствовал, что лежит на своей кровати, плакал, хотя чувствовал на пальцах дергающихся рук и на одеяле из лоскутков благо солнечного света. Закат бесшумно размешал в воздухе комнаты лимонадные тона.
Дуглас перестал плакать.
Он встал и подошёл к зеркалу посмотреть, как выглядит печаль, и увидел ее, она впиталась в его лицо и глаза, и теперь останется в них навсегда, никогда из них не уйдет, и он протянул руку дотронуться до этого другого лица за стеклом, и рука в стекле тоже протянулась дотронуться, и она была холодной.
Внизу пекли хлеб, и, как в любой другой вечер, аромат его наполнял дом. Дуглас медленно спустился на первый этаж и поглядел, как бабушка выдирает из курицы интересные внутренности, потом остановился у окна посмотреть, как Попрыгунчик с верхушки своего любимого дерева пытается заглянуть за горизонт, а потом вышел не спеша на крыльцо, и за ним вышел запах хлеба, будто знал, где он, и не хотел с ним расстаться.
Кто-то стоял на крыльце и докуривал свою предпоследнюю в этот день трубку.
— Дедушка, ты здесь!
— Ну конечно, Дуг.
— Уф-ф! Уф-ф, уф-ф! Ты здесь. И дом здесь. И городок здесь!
— Вроде бы и ты здесь, мой мальчик.
— Здесь, да, здесь!
Дедушка кивнул, посмотрел на небо, набрал полную грудь воздуха и уже хотел было сказать что-то, но внезапно Дугласа охватил страх, и он крикнул:
— Не говори!
— Чего не говорить, мой мальчик?
Не говори, думал Дуг, не говори того, что ты собирался сказать. Дедушка ждал.
Они смотрели, и прямо на глазах у них деревья расстилали на газоне свои тени и переодевались в цвета осени. Где-то последняя газонокосилка лета сбривала и состригала годы и складывала их дорогими сердцу горками.
— Дедушка…
— Что, Дуг?
Дуглас глотнул, зажмурился и из мрака, которым окружил сам себя, выплеснул:
