Кредо. Антология - Лукьяненко Сергей Васильевич (читать бесплатно книги без сокращений .txt) 📗
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…
Идёт человек, не торопясь, прогулочным шагом, глубоко, с присвистом дышит, проветривая лёгкие, а в уме галопирующая спешка: раз, два, три, четыре, пять… — Без прогулки тоже не обойтись, иначе не выдержишь даже отпущенного срока… — шесть, семь, восемь, девять… — Сегодня принесу с прогулки сорок тысяч. Как это мало!
— Раз, два, три, четыре, пять…
— Какой умный малыш! А считать ты умеешь?
— Умею.
— Ну-ка, посчитай!
— Раз, два, три, четыре!
— А дальше?
— Пять шесть семь!
— А ещё дальше?
— Девятнадцать!
Уголком разума понимаю, что произнёс что-то не то, но магия красивого слова заставляет произнести именно его.
— Нет, после семи будет восемь.
— Восемь!
— А потом?..
— Девятнадцать!
Чудесный возраст, три года — каждый день экзамен, и это ничуть не кажется мучительным. Большинство людей эту пору забыли и лишь теоретически предполагают, что когда-то им было три года. А я — помню. Мысли, ощущения, чувства — всё сохранилось в памяти. Я и сейчас тот же самый, трёхлетний, просто поверх изначального меня, словно слои вокруг луковичной сердцевинки, наслоились прожитые годы. Всяких умений и привычек ста то больше, уровень информированности вырос, но я остался прежним. Никогда не сознаюсь в этом, кажется стыдным объявить, что внутри немолодого вальяжного дядьки прячется трёхлетний мальчуган, не умеющий считать до десяти.
Отлично помню: тихий час в детском саду, за окном яркий солнечный день. Я лежу на раскладной кровати, гляжу в потолок. Спать совершенно не хочется. Медленно считаю про себя: “Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…” — и вдруг понимаю, не вспоминаю, а именно осознаю, что после семи действительно идёт восемь! Я умею считать до восьми! Теперь повзрослевший я понимаю — это был великий шаг в душевном развитии. До трёх и курица считать умеет, а до восьми не может сосчитать ни одно животное. Все числа более семи требуют абстрактного мышления, недаром именно семёрка так часто встречается в пословицах и поговорках.
Магия цифр, эти слова стали чуть ли не языковым штампом, а ведь никакой магии цифр нет и был в не может. Открытие позднего времени: цифр не бывает, как не бывает бабы Яги, деда Мороза и господа бога! Что такое четыре? Может быть четыре яблока, и некто может попытаться взять у вас два яблока из этих четырёх. Но просто “четыре”? Как это взять? Нонсенс! Но тогда, в пору золотого детства верилось, что есть “один”, и “два”, и “четыре”. Именно вот так, “четыре” безо всего. Недаром математика так схожа с богословием; обе науки оперируют чистыми абстракциями, которых на самом деле не существует.
В деда Мороза я перестал верить в очень нежном возрасте, а вот в цифры веровал долго, поскольку в арифметике виделась некая завораживающая стройность.
— Сначала говорили “один-на-десять”, — поучал старший брат, — а потом само собой получилось “одиннадцать”… После двадцати — двадцать один, двадцать два… после тридцати — тридцать один, тридцать два…
Только еретическое число “сорок” чуть-чуть портило идеальную картину натурального ряда. Да, по совести говоря, и не портило оно ничего, как не портит юную девушку родинка над губой. Вот когда девушка станет старухой, а родинка превратится в волосатую бородавку… Но до этого ещё так далеко! А пока наслаждение счётом затмевает всё остальное.
К нам приходят гости и, разумеется, происходит неизбежное:
— Какой умный мальчик! А считать ты умеешь?
— Умею.
— И до скольки?
— До скольки угодно!
— Ну-ка сосчитай до тысячи!
— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
На исходе третьего десятка гость говорит:
— Молодец, спасибо, хватит!
— …двадцать девять, тридцать, тридцать один, — считаю я.
— Всё, всё, больше не надо!
— …сорок один, сорок два, сорок три…
Гость встаёт и выходит на кухню. Я иду следом.
— …шестьдесят два, шестьдесят три…
Родители приказывают мне замолчать. “Заставь дурака богу молиться”, — произносит отец любимую поговорку.
Возвращаюсь в комнату, залезаю под стол, чуть слышно шепчу:
— …сто двадцать пять, сто двадцать шесть, сто двадцать семь…
До тысячи я досчитал лишь на следующий день, когда никаких гостей уже не было. Но всё равно досчитал, вспомнил, на чём остановился с вечера, и упорно продолжил счёт. Я умею считать до скольки угодно; гостю было угодно до тысячи — нате вам тысячу! И впрямь, заставь дурака богу молиться, он себе лоб разобьёт.
За завтраком не посчитаешь: жевать и твердить цифры совершенно невозможно. Лучше побыстрей проглотить яичницу, залпом выпить тёплый чай и приступить к счёту, ни на что не отвлекаясь.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…
Дома не нужно загибать никаких пальцев, на столе лежат старые конторские счёты с чудом сохранившейся наклейкой: “Моссовнархоз. Назарьевская фабрика культоваров. Счёты торговые 11-прутковые. Артикул МО-105 31. Сорт 1. Цена 2 руб. 50 коп.” И подпись упаковщицы: “Хи…” — а дальше неразборчиво. Теперь достаточно досчитать до десяти и откинуть на счётах костяшку на втором снизу прутке.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…
Слова сливаются, слышны уже не звуки, а сплошной шелест:
— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять…
Прогулочные сорок тысяч на счётах не отложены, а записаны на отдельной бумажке, сберегаются на сладкое.
Сегодня суббота, вторая из четырех суббот, оставшихся в жизни. Значит, нора выходить из дому. Заранее решено — выходные посвящены выбору. В будний день люди едут на работу, лица у всех серые и ничего, кроме отвращения, не вызывают. К тому же будний день сепарирует людей по социальному положению. Сначала на работу едет пролетариат, потом совслужащие, которые остались совслужащими, несмотря на пятнадцать лет торжества капиталистической идеи. Потом ещё кто-то, и ещё… волнами. И неважно, хороший ты человек или дурной, пьянь голимая или звучишь гордо, но если работаешь на заводе, то едешь в общей толпе, из которой ничей взгляд тебя не вычленит. Выходные делят людей по их привычкам и душевным качествам. Кто-то дрыхнет до полудня, их я просто не увижу, кто-то киряет с пятничного вечера, их опухшие физиономии определяются с полувзгляда, так что ничего им от меня не отломится. А есть те, кто рано встаёт, вот им-то и подаёт… не бог, конечно, а я.
— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять…
Еду в трамвае, дышу по-йоговски. Счёт — это святое, он с выходными не считается. Единственная разница с прогулкой — каждые восемь тысяч отмечаются мелкой монеткой, которую я сую в ботинок. Старая, ещё советских времён привычка. В прошлое воскресенье натёр ногу, столько копеек оказалось в ботинке. Хорошо…
В вагон сходят трое: он. она и оно — дитя, сидящее в кенгурушке на папиной груди. У родителей за спиной чудовищного вида рюкзаки Всё ясно, собрались на пленэр, куда-нибудь под Выборг, на скалы. Раньше, небось, ездили налегке, а с ребятёнком приходится волочить кучу всего. Папаша худой, нескладный, физиономия, как говорится, чуть краше чёрта. В другое время в толпе на него бы и глазом не покосил, а сейчас парень во всей красе! Мама, ещё не избавившись от рюкзака, заглядывает — как там любимое чадо? А парень с гордой снисходительностью любуется своими дамами (почему-то я уверен, что в кенгурушке сидит девочка).
Век бы радовался на эту семью, но всё же, сначала, без движения губ выдыхаю: “Раз-два-три-четыре-пять-шесль-семь-восемь-девять-десять…” — и лишь затем чётко произношу в уме: “Да! Все трое, вот эти!” — а затем отворачиваюсь, чтобы картина чужого спокойного счастья не отвлекала, не сбивала со счёта.
— Раз, два, три, четыре…
Интересно, что бы сказали эти ребята, если бы узнали? И вообще, спас я их только что или всего лишь обрёк на горшие муки, нежели предстоят остальным, на ком не остановился мой взгляд? Восемь тысяч счастливцев или. напротив — бедолаг. Кажется, я не успею отобрать их. Пока ещё и тысячи нет, а осталось всего две недели.
