Лондонские оборотни - Стэблфорд Брайан Майкл (библиотека электронных книг .TXT) 📗

Она молчала, он тоже молчал вместе с ней, глядя на нее вполоборота. Корделия протянула затянутую в белую перчатку руку, и дотронулась до его щеки, коротким мягким движением. Жест был нежным и ласковым, но девушка, казалось, чем-то недовольна.

— Несчастный Дэвид, — пробормотала Корделия тоном, в котором звучало больше жалости, чем сочувствия. — Ты говоришь, что мои беды не так уж необычны, и поэтому наставляешь меня оставить беспокойство. И все же, мне кажется, происходящее с тобой необычно и загадочно. Ты не осмеливаешься даже допустить, чтобы кто-то из нас знал природу и протяженность твоих страданий. Отец о тебе беспокоится, ты же знаешь, а ведь он не из тех, кто легко приходит в волнение.

— Он, должно быть, считает, что я очень ослабел, — спокойно ответил Лидиард.

— Он считает, что в твоем организме еще осталось какое-то количество яда, — поправила его Корделия. — Ему известно, что ты часто видишь во сне кошмары. Дэвид, ты не должен стыдиться того, что болен, — никто не станет тебя в этом винить.

— Сама по себе лихорадка еще не вина, — сказал Лидиард, — но любая проверка может обнаружить какой-то изъян в человеке. Ночной кошмар — всего лишь сон, но все же у него есть власть дразнить и искушать. Он наполняет мир призраками, разрушает основание веры и святости. Слишком легко во время сна поверить в невероятное. А когда сны приобретают слишком большую силу над мозгом, они могут отражаться и на бодрствующем сознании, точно разъедающая кислота, уничтожающая корни мудрости. Каждый день я просыпаюсь в надежде, что мое состояние улучшится, и каждый день оно, кажется, становится только хуже. Я не знаю, как бороться с этим ядом, если это яд, не знаю, как защититься от внутреннего опустошения.

— И ты говоришь, что я не должна волноваться необоснованно?

В ее голосе было так много недовольства, что он вздрогнул от неожиданности.

— Никто, кроме меня самого, не может противостоять пыткам моих собственных кошмарных снов, — сказал он Корделии. — В таком столкновении человек должен быть одинок.

В этом и есть самая суть происходящего, — подумал Лидиард. — В моих снах я одинок, как гладиатор на арене, вышедший против разъяренных монстров. Какие бы чудовища меня ни посещали, я должен стоять перед ними один. Если только…

— Но когда ты просыпаешься, тебе вовсе не нужно оставаться одному. — настаивала Корделия, — Когда ты бодрствуешь, ты не должен уходить в обособленный мир терзающих мыслей, из которого исключаются остальные. Ты не должен пытаться спрятаться, Дэвид, ни от меня, ни от моего отца. Или же твои сны настолько преобразуют меня в твоих глазах? Я что, превращаюсь в этих твоих снах в гарпию или Горгону? Это и есть причина, почему ты едва выносишь мой вид?

Она протянула руку, пытаясь очень нежно повернуть его голову к себе, так, чтоб Лидиард вынужден был взглянуть ей в глаза. Глаза, карие и трезво глядящие на мир, она унаследовала от отца, но черты лица повторяли мягкие контуры матери. В ней не было ничего от вызывающего и блистательного великолепия Мандоролы Сулье, но она отличалась по-своему мягкой и тонкой красотой.

Лидиард покраснел при ее прикосновении и криво улыбнулся:

— Все совершенно не так, — возразил он, чувствуя внезапный прилив горячей признательности. — В моих снах ты — светлый ангел милосердия, он приходит и становится надо мной, охраняя от темного ангела страдания и боли. Никогда мне не бывает так хорошо, как в тех случаях, когда ты со мной, даже в моих снах.

Корделия снова бодро зашагала вперед, слегка прищелкнув языком, это было выражением ее признательности за комплимент. Ее очень смутило проявление нежности, которое она не привыкла показывать ему.

— Никогда не видела тебя таким загорелым, — поддразнила она. — Пока мы торчали тут в Англии, страдая от зимних снегов и туманов Лондона, ты находился в Египте и купался в солнечных лучах. Ты вернулся домой, чтобы обнаружить, что холодные зимние ветры дуют здесь даже в апреле, а лицо у тебя бронзовое, точно у греческого бога, и все же, ты жалуешься на нездоровье.

Когда Корделия это сказала, ей сделалось неловко, и Лидиард понял, что она досадует сама на себя, точно так же, как он смутился, когда выдал свою тайну, и начал нести такую же бессмыслицу.

— Я вовсе не страдающий кашлем больной человек. — заверил он Корделию, — Я, в конце концов, отравлен. Кажется, я стал необыкновенно привлекателен для змей, и я вполне допускаю, что все гадюки Англии сейчас спешат к Ланкастеру в надежде встретить там нас.

— Чтобы встретиться с гадюками, — заметила она, — надо отправиться в Риджент Парк.

— Только не с теми, которые покрывали голову Медузы вместо волос, — возразил Лидиард.

— А для таковых больше всего подходит Грин Парк, особенно после наступления темноты. — продолжила Корделия таким же легкомысленным тоном.

От ее слов Лидиард слегка покраснел. Ведь речь шла о таких вещах, о которых молодым респектабельным женщинам не полагается знать, а если уж знают, то они должны их игнорировать.

Они остановились возле моста и наблюдали, как люди в небольших лодочках, скользящих по воде, налегают на весла. Парк так и кишел народом, потому что это было первое по-настоящему весеннее воскресенье, и хотя ветер все еще навевал легкую прохладу, он уже не был таким свирепым, чтобы удерживать людей дома. Роттен Роу и Кольцо полны были галопирующих лошадей и прогуливающихся записных щеголей. Сюда все еще слабо доносилась музыка военного оркестра, соперничающая с неразборчивым гулом тысяч беседующих людей.

Неужели это тот мир, который скоро должен прийти к своему концу? — подумал Лидиард. Неужели демоны, которые его разрушат, теперь гуляют среди этих нарядных и беззаботных толп?

В такое невозможно было поверить, абсолютные посредственности, простые городские обыватели, наполнявшие этот мирный пейзаж, составляли опору трону, который устоял против революций и войн, политических бунтарей и религиозных ниспровергателей. Здесь о брате Зефиринусе и о Джейкобе Харкендере можно было вспомнить только, как о сумасшедших и фантазерах. Но тогда — он-то кто такой?

— Мне жаль, что наше возвращение домой испорчено моей странной болезнью, глупыми тайнами и идиотскими интригами, — произнес Лидиард более серьезно. — Я бы, безусловно, предпочел более веселое воссоединение.

— О нет, — не согласилась Корделия. — Я уже много лет не видела отца таким пылким и взволнованным, ты же знаешь, он никогда не бывает счастлив, если его чувствительность не задета достаточно, чтобы поднять в нем сильное негодование. Но мама боится, что его мирские дела пострадают, если он будет продолжать налегать на свои обязательства с таким неистовым нетерпением и напором.

Лидиард засмеялся:

— Для человека, имеющего отношение к литературе, у сэра Эдварда необычайно агрессивные манеры. Он получает такое же наслаждение от того, что топчет и опровергает глупость или болезненное тщеславие, как это бывает у менее значительных людей, когда они следуют за охотничьими собаками или выслеживают львов в вельде. Но ведь не только рутина обычных мирских занятия заставляет его быть нетерпеливым. Тайна того, что произошло с нами в Египте, неразрешимая загадка, почему это случилось, становится гордиевым узлом абсурда, и его расстраивает то, что он не видит никакой надежды найти удовлетворительное решение. Он настолько же не терпит нерешенного вопроса, как природа, по крайней мере, так говорят, не терпит пустоты.

— Но у тебя иные ощущения, разве нет? — резко спросила она. — В то время, как он становится нетерпеливым и активным, ты начинаешь болезненно рефлектировать и философствовать на отвлеченные темы.

Лидиард едва ли мог отрицать это, хотя ему очень хотелось скрыть это от нее.

— Хотел бы я, чтобы мы с твоим отцом больше походили друг на друга, — ответил он уклончиво. — Я очень дорожу его добрым мнением, но реагировать так, как это делает он, на те вещи, которые вызывают у него энтузиазм, не в моих силах. Вместе с ним я поражался чудесам Египта, как и положено всякому любознательному туристу, но жара и москиты подорвали мою способность к благоговению до такой степени, что я стыжусь в этом признаться. Он по натуре своей исследователь, стремящийся все объяснить, в то время как я… не знаю по-настоящему, кто я таков, или кем могу еще стать. Он был достаточно добр и терпелив, чтобы обращаться со мной точно с собственным сыном, и мне не хотелось бы его разочаровывать, но боюсь, во мне нет тех качеств, которые могли бы оправдать его ожидания.