Долбаные города (СИ) - Беляева Дария (книга жизни .TXT) 📗

Заголовок гласил: тебя ждут, Макс.

Под ним значилось: и тебя проводят.

Я вздрогнул, услышав смех. Почему-то я подумал о том, что библиотекарша решит, будто это я нарушаю непреложные местные правила, и мне стало стыдно. Затем я увидел Калева. Не во сне, не в качестве галлюцинации. Он стоял надо мной, на еще одной галерее, и он был реальнее некуда. Кровь капала вниз, я видел, как эти капли, пройдя огромный путь, разбиваются о паркет. Я слышал этот шум. Голова его была склонена набок, и я подумал, что если я не сошел с ума, у меня будут крупные проблемы с тем, чтобы ассимилировать этот кадр моего биографического фильма.

— Калев, — прошептал я, памятуя о том, что все еще нет греха хуже, чем кричать в библиотеке, что не стоит опускаться до этого, даже следуя к древнему стремному богу. Калев улыбнулся, я увидел полоску розовых зубов между обескровленных губ. Затем он, совершенно по-мальчишески, развернулся, приглашая меня в игру. Мне стало так, блин, страшно, так жутко, так захотелось остаться в читальном зале, дождаться своей книжки, и все такое прочее.

Но если бы не я, с Леви ничего бы не случилось. Или случилось, только я не понял бы.

В общем, Калев побежал, как только я добрался до лестницы. Он не отбрасывал тени. Может быть потому, что он сам был ей. Я устремился за ним, стараясь не шуметь, в то же время я понимал: если желтоглазый бог не захочет, библиотекарша не услышит меня, может быть, даже не вспомнит обо мне. Я поднялся наверх, затем сбежал по ступеням вниз, в другую сторону, и попал в зал с репродукциями античных статуй. Голые гипсовые дамочки и такие же господа, не соизволившие прикрыться, демонстрировали красоту человеческого тела в разнообразных позициях, среди этих статуй, стремившихся к максимальной имитации жизни, я искал мертвеца. Калев стоял в тени одной из статуй, девчонки с виноградом. Глаза его блестели.

— Не отставай, — прошептал он перед тем, как снова побежать. Это сложно, когда ты куришь с одиннадцати и примерно с того же времени систематически прогуливаешь физкультуру. Я побежал за Калевом к еще одной лестнице, спустился по ней, перескакивая через две-три ступеньки, и уткнулся в дверь, над которой висела табличка "кинозал". Я был уверен, что прежде ее не было, потому что буквы были выведены сверкающим, неземным желтым, а под моими ногами валялся сбитый замок. Табличка загорелась, затем погасла, вызвав дурацкую ассоциацию с телевикториной, в которой участник назвал правильный ответ. Я сказал себе:

— Сделай это ради Леви, хорошо? Давай, Макс, лучшая часть твоей жизни все равно уже за плечами.

Я толкнул дверь и шагнул в душную темноту. Леви, подумал я, только не будь мертвым, и безнадежно измененным не будь. Мне стало так непроглядно тоскливо от одной этой мысли, что я едва не оступился на лестнице и не скатился вниз. Я обернулся к закрывающейся двери, полоска света делалась все слабее, пока не исчезла вовсе. Я стал спускаться вниз, пистолет в кармане показался мне еще тяжелее. Сначала я подумал, что там море культистов, как в кино, по крайней мере я что-то слышал. Затем я понял, что слышу гул самолетов, выстрелы, взрывы, и все, что никак не могло поместиться в этом помещении. А еще я слышал этот странный шум, отличающий старые кинохроники. Конечно, подумал я, кинозал. Отчетливо запахло попкорном. Я вспомнил о шоу "Все звезды".

— Калев, — позвал я. — Калев, ты здесь?

Вопрос мой был такой тихий, что я сам едва услышал его. Компромисс между желанием найти Калева и не дать знать о своем присутствии не удался. Спустившись ниже, я увидел свечение, легкое и холодное, которое исходило от экрана. Надпись над дверью не обманула. Это был кинозал с экраном во всю стену и рядами кресел, большинство из которых были заняты. Здесь не было университетской строгости (когда люди в черных водолазках смотрят Феллини, откинувшись чуть назад на неудобных стульях), скорее это был общественный кинотеатр — дешевая, красная обивка кресел, навязчивый, масляный запах поп-корна. Только вот кино было отнюдь не массовое. Хроники все время сменяли друг друга, это была нарезка. Большинство я узнавал сразу, опыт у меня был большой. Голодные, умирающие люди в дулагах и шталагах, горящая Варшава, кадры освобождения Освенцима и Бухенвальда (надо сказать, союзники никогда не видели ужасов Восточного фронта, ни станций, ни полей смерти). События все ускорялись и ускорялись: Корея, Вьетнам, Чили, Никарагуа, Гаити, затем умывающиеся песком моджахеды, чернокожие с автоматами Калашникова. Я потерял счет государствам и событиям, но часть меня, если бы я захотел, все еще могла разложить эти кадры по полочкам: где геноцид в Руанде, а где репрессии Франсуа Дювалье на Гаити мне было хорошо известно, как и все события вокруг Горького Озера. Мелькали знакомые лица: Генри Киссинджер, Саддам Хусейн, Ричард Никсон, Хо Ши Мин, Хрущев, и многие-многие-многие другие. Я отлично читал язык двадцатого века, язык централизованного насилия. Тогда я подумал: все, что я делал, знал и любил привело меня сюда. Я — часть этого места.

Кинохроники всегда кажутся ускоренными по сравнению с реальной жизнью, движения людей проваливаются в некоторую зловещую долину, очень велик соблазн думать, что перед тобой не реальные человеческие существа.

Люди, смотревшие хроники, были неподвижны. Это было невозможно, кинохроники вещь довольно скучная, не захватывающая, смотреть их, не отвлекаясь, мягко говоря проблематично. Впрочем, может, я все понял и безо всяких логических выкладок, инстинктивно, по-особенной, вещественной неподвижности этих людей. Я обошел кресла и посмотрел на них. У всех было кое-что общее — желтые, цитриново сияющие глаза. Как у кошек в темноте. В остальном это были совершенно непохожие люди: разных рас, достатка и даже эпох. Все это походило на большую костюмированную вечеринку, на очень циничный Хеллоуин. На Хеллоуин, который устроил бы я. Были здесь боевики Аль-Каиды и мирные обыватели в хороших костюмах, вышедшие на работу в самый страшный день, как ни в чем не бывало, американские солдаты и вьетнамские крестьяне, латиносы левые, латиносы правые, хунвейбины и студенты, вышедшие на площадь Тяньаньмэнь, хотя эти-то были изрядно разнесены по времени, но, я был уверен, совершенно не поладили бы в любом случае. Были и те, кого я не мог отправить на конкретную сторону, как игрушечных солдатиков. Безымянные жертвы, безымянные палачи. Вроде Калева. Легкая закуска перед большими потрясениями. Все эти люди были совершенно однозначно мертвы. Раны, ожоги, потерянные навсегда конечности, простреленные головы. Темная кровь в свете экрана иногда казалась почти серебряной. На подлокотниках стояли ведра с попкорном. "Все звезды", значилось на логотипе. Оранжевые буквы и рассыпанные по ним алые искорки, вот это безвкусица. Получалось так, что попкорн делили заклятые враги. То есть, делили бы, если бы не прошла та часть их существования, когда они могли наслаждаться едой. Мертвые, лунно-бледные люди, я думал, что увидев такое, непременно расплачусь или проблююсь, но этого не случилось. Я смотрел и думал о том, что все теперь понимаю. Он питался не кровью. Желтоглазый бог впитывал их, убийц и жертв. Их образы, а, может быть, даже души. Скорее всего души. Ему было все равно, для вечности палачи и жертвы неразличимы, как прямота и кривизна линий в бесконечности. Для человека, даже для парня вроде меня (а может и особенно), это была очень кощунственная мысль. Между всеми этими людьми должна была быть разница. Мы умираем случайно, но, в большинстве случаев, не убиваем случайно. Мы охраняем эту границу, но здесь она была стерта. Для этого существа она никогда не существовала.

Я сумел закурить, у меня получилось даже картинно. Дым поплыл к трупам (хотя они, конечно, не были трупами в самом прямом смысле этого слова, они были репликациями трупов). Вот что делали те желтые слизняки. Они впитывали и и воспроизводили. Подземные звезды, ну да, люди ведь состоят из звездной пыли, так? А подземные люди из подземной звездной пыли.