Лондонские оборотни - Стэблфорд Брайан Майкл (библиотека электронных книг .TXT) 📗

Люсьен де Терр «Истинная история мира», 1789

3

21 апреля 1872

Дорогой сэр Эдвард!

Я глубоко опечален вашим рассказом о вторжении в ваш дом, и о насильственном похищении Дэвида Лидиарда. Я понимаю, что вы теперь не сможете сопровождать Гилберта Фрэнклина в Чарнли, как мы предварительно договорились. Понимаю также и ваше настоятельное желание удалить вашу дочь из Лондона в связи с этими ужасными событиями и сочувствую этому желанию.

Мы с моей женой, разумеется, будем рады ее принять, и вы можете быть уверены, у нее будет все, в чем она так сейчас нуждается для того, чтобы оправиться от своего тяжкого испытания. Я совершенно согласен, это лучшее, что может отвлечь ее от неприятных воспоминаний об этом злополучном событии, и вы можете быть уверены, мы с Гилберотом не станем судачить об этом деле при ней.

Нет никакого сомнения, что у нас будет возможность встретиться, когда все это закончится, но ввиду теперешних обстоятельств я подумал, возможно, будет лучше, отбросить те соображения, которые препятствовали мне ранее доверить бумаге следующие сведения. В конце концов, этот человек уже несколько лет мертв, и я знаю, что могу доверить вам распоряжаться конфиденциальными сведениями. К сожалению, письме я могу изложить только самые главные и существенные на мой взгляд подробности этой темы. Впрочем, уверен, я в состоянии дать вам адекватный портрет человека, который был мне известен как Адам Глинн, и описать парадоксальные стороны его умственного состояния.

Впервые я познакомился с Адамом Глинном в 1859 году, когда по распоряжению магистрата его доставили ко мне бейлифы. Он был арестован во время потасовки перед Ньюгейтской тюрьмой. Инцидент произошел во время казни Уильяма Барлоу. В предшествовавшие дни Барлоу пользовался дурной репутацией радикала и выдающегося чартиста [29], чья деятельность уже неоднократно приводила его к тюремному заключению, но с тех пор он познал и более тяжелые времена. Убийство, за которое приговорили Барлоу, не носило политического характера, но его казнь, тем не менее, привлекла более многочисленную толпу зевак, чем это бывает обычно. Там собралось множество людей, знавших его в расцвете его сил. Очевидно, порядок в толпе нарушился, когда палач Кэлкрафт счел необходимым пройти под виселицу, чтобы «вытянуть ноги Барлоу», то есть, добавить собственный вес к весу жертвы, чтобы ускорить его кончину. Кэлкрофт имел репутацию человека не церемонящегося, ему редко удавалось приводить свои жертвы к легкому концу. Глинн мне говорил, что он и все остальные только выражали протест против жуткого и абсурдного поведения Кэлкрафта, но полиция истолковала их поведение как попытку спасти Барлоу, так как казалось, будто его собираются унести с места казни. В последующей суматохе Глинна неожиданно огрели полицейской дубинкой. Дальнейшие высказывания в полицейском участке убедили арестовавших его в том, что Глинн абсолютно спятил. Глинн, хотя он явно выглядел гораздо моложе Барлоу, утверждал, будто знаком с ним с 1830-х. Это убедило полицию в том, что перед ними совершенно невменяемый человек. Кроме того, он весьма настойчиво повторял о своих предполагаемых опасных приключениях в Париже во время террора, который последовал за революцией 1789 года. Когда же он предстал перед магистратом, он опять совершенно спокойно себя вел, но отказывался сообщить свой адрес и какие-либо другие сведения о себе, за исключением имени, под которым я его знал.

Поначалу Глинна доставили в Хэнуэлл, где я работал и занимался своими исследованиями, как и по сей день. Мне представили Глинна в качестве загадочного и проблематичного пациента. Когда я впервые его увидел, он ничуть не походил на помешанного, хотя выглядел довольно вялым, и во всяком случае, меланхоличным, я колебался, не отправить ли его в больницу под опеку (где в те времена условия были несколько хуже). Заметив мою нерасположенность к нему, и явно не придя в восторг от перспективы помещения в больницу, он сказал, что, хотя и не готов сообщить, где он жил и чем занимался, но у него есть возможность получить деньги, если он напишет своему поверенному. При моем поощрении он это сделал. Когда в должное время деньги действительно пришли, я предложил перевезти его сюда, в Чарнли Холл, где у меня со всеми удобствами иногда живут пациенты, чьи случаи меня особенно заинтересовывали.

Когда я начал расспрашивать Глинна о его заявлениях, в полиции и магистрате, он поначалу насторожился, но вскоре согласился с тем, что именно это он и говорил, и снова поклялся в истинности этих слов. Глинн уверял меня, что на самом деле много старше, чем кажется на вид и действительно жил в Париже во время революции, где написал книгу и добился, ее издания в Англии. Он предложил мне, если я и вправду хочу узнать полную историю его жизни, мне стоит только справиться о книге, называемой «Истинная история мира», где он выступает под именем Люсьена де Терра.

Сначала я склонялся к тому, чтобы усомниться в существовании книги, я о ней никогда не слышал, но во время одного из моих частых посещений Лондона я взял на себя труд зайти в читальный зал Британского музея, и сделал открытие — такая книга действительно существует. Я бегло просмотрел первый из четырех томов и нашел, что это самая фантастичная сказка, с какой мне когда-либо приходилось сталкиваться. Остальных томов я так и не прочел, хотя в наших последующих дискуссиях Адам Глинн, вероятно, много раз повторял информацию, содержащуюся в «Истинной истории мира».

Мое первоначальное представление о Глинне сводилось к тому, что истинная его проблема заключалась в глубокой меланхолии, а она приближалась к тому состоянию полной безнадежности, какое люди средневековья называли греховным отчаянием. Он был не в ладах с миром и пришел к выводу, что это темное, полное ненависти место, более исполненное страданий, чем это было нужно, или чем оно имело на это право. Мне казалось, что эти бредовые иллюзии Глинна возникли, как странный плод его бесконечного отчаяния и были придуманы для оправдания такой безысходности. Когда я понял сущность «Истинной истории мира», я скоро убедился, что он, должно быть, когда-то прочел эту книгу, ее содержание сильно захватило его воображение, и он отверг собственное имя и все с ним связанное. Вместо этого он взял себе новую судьбу из этого загадочного текста и присвоил биографию его автора. В своем воображении он стал главным героем и творцом этой истории, имеющим дурную славу: человеком, вылепленным из глины неким квази-Прометеем, создателем весьма отдаленного прошлого.

Я не счел для себя важным читать остальные части книги, ведь мой план лечения, каким я его видел тогда, заключался в обращении к здравому смыслу моего подопечного. Я хотел заставить его понять, что он не был и не мог быть лицом, изображенным в повествовании (хотя, разумеется, был же кто-то подлинным автором этой книги, ставший впоследствии некоей аллегорической фигурой). В то же время я старался убедить своего пациента, что мир никоим образом не является таким мрачным, как он вообразил себе, и в нем существует достаточно поводов для оптимизма. Я искренне верил, что, если бы мне только удалось прорваться сквозь стену меланхолии, которой он себя окружил, и ослабить его бредовые иллюзии, то он почувствовал бы себя более свободным, и открыл мне свое подлинное имя и свое истинное место в мире. Увы, мой оптимизм по поводу собственных способностей оказался несостоятельным, и я не сумел с помощью доводов рассудка достичь благополучного исхода, этот человек проявил себя более бескомпромиссным, чем я надеялся.

В течение тех трех лет проведенных в Чарнли, Адам Глинн сделался весьма дружелюбным, казалось, он сильно привязался ко мне, да и мне он нравился. Я считаю, что из всех бредовых иллюзий, какие мне приходилось встречать, его бред был самый занимательный, самый необычный и самый неуязвимый для споров. В противоположность большинству тех несчастных, страдающих искаженным взглядом на мир, он скоро утратил всякую охоту спорить и доказывать истинность своих утверждений. Никогда он не проявлял растерянности и не погружался в упорное молчание, даже во время споров, которые я считал разумными и убийственно аргументированными. Человек, наблюдающий со стороны за нашими более поздними встречами, мог бы подумать, что мой пациент изучает мою точку зрения на мир с той же пытливостью, с какой я изучаю его позицию. Глинн упорно старался понять логику моих рассуждений, хотя ни на секунду не собирается согласиться с тем, что она безупречна. Он читал книги из моей библиотеки, в том числе и работы о безумии, трактаты по медицине, философии и естественным наукам, с удовольствием обсуждал со мной их содержание, неизменно интерпретируя в свете своей примечательной мрачной теории. В конце концов, мне пришлось сделать заключение, что я никогда не смогу разбить аргументы Глинна при помощи разума, так как они полностью и в самом деле защищены от рациональной критики.