Пленница гарема - Уолч Джанет (книги без сокращений .txt) 📗
Сердито глядя, она спросила чернокожего раба, который шел впереди нее:
— Разве я не женщина? Что я должна сделать, чтобы он увидел во мне любовницу?
Но этот евнух был немым и лишь безмолвно смотрел перед собой.
На этот раз она ушла к себе в комнату. Проходили дни, и Накшидиль изнемогала, пребывая в мрачном настроении. Надежды стать наложницей у нее явно поубавились. Она спрашивала меня, неужели ей суждено стать еще одной высохшей рабыней, которая сможет вести беседу лишь со своей памятью.
— Конечно, ничего подобного не случится, — ответил я. Но должен признаться, ее будущее казалось мрачным и непредсказуемым.
— Иногда, — задумчиво говорила Накшидиль, — я вижу, как карие глаза и пухлые губы султана мелькают передо мной, и тогда кажется, что меня дразнит сам дьявол.
Если у Накшидиль появлялось настроение, она бралась за вышивание, затем с отвращением бросала эту работу. Я предложил ей поиграть на скрипке, но ее пальцы брали лишь фальшивые ноты. По настоянию Гульбахар она пыталась отвлечь себя кулинарией, но какой смысл заниматься этим, говорила она, если султан так и не отведает ее стряпню?
Когда я встретил ее снова, уже прошло две недели, она выглядела угрюмой и печальной. Она говорила, что предприняла все возможное, чтобы угодить султану, но он не проявил к этому никакого интереса.
— Я презираю его, — сердито прошептала она. — Он поставил меня в глупое положение. Я вспоминаю его и сквозь слезы вижу его карие глаза, чувственные губы, улыбающиеся мне.
Настроение ей поднимали лишь посещения детской комнаты. Однажды днем она попросила меня навестить детей вместе с ней: двоих принцев, Махмуда и Мустафу, двух юных принцесс, Хадисе и Бейхан, сестер Селима, их единокровных сестер, девушек, родившихся за пределами дворца и привезенных сюда, чтобы у остальных было с кем играть. Там находилось несколько женщин, включая Айшу; та проводила время вместе со своим сыном Мустафой. Я заметил, что Айша тоже, видно, души не чает в принцессе Бейхан, мать которой выдали замуж за провинциального губернатора. Накшидиль с радостью играла с принцем Махмудом, чью покойную мать тоже звали Накшидиль. Пятилетний мальчик помнил, как ехал вместе с нами в имперской карете и из всех женщин привязался именно к ней.
— Надиль, — звал он, затрудняясь произнести ее полное имя, — Надиль, иди поиграй со мной.
Он бросал ей резиновый мячик и смеялся, когда она пыталась поймать его, а тот отскакивал в сторону.
— Надиль, научи меня этому, — просил он, морща свой вздернутый носик, похожий на нос Накшидиль, и смотрел на нее большими карими глазами. Улыбаясь, он принес ей шашки, и она показывала ему, как на доске следует передвигать деревянные фишки. А когда его шашка прошла в дамки, он радостно вскрикнул:
— Шах и мат!
Однажды, когда старший брат, принц Мустафа, предложил ему сыграть, Накшидиль уговорила его принять вызов. Я установил шашки на доске, Махмуд выбрал белые, Мустафа черные. Когда Накшидиль отошла в сторону, мать Мустафы, Айша, встала за спиной сына.
— Как забавно, — произнесла она, видя, что маленький Махмуд пытается выиграть у своего старшего брата.
— Накшидиль, — сказал я, — подойдите ближе и посмотрите за игрой.
Мальчики начали игру. Сначала она шла на равных, затем Махмуд «съел» одну из шашек брата и добился преимущества. Я заметил, что Айша наклонилась и шепотом подсказывала своему рыжеволосому сыну, куда ходить, но умный Махмуд перехитрил его, съел еще две шашки Мустафы и смахнул их с доски. Айша снова наклонилась и подсказывала Мустафе, как играть, но на этот раз Накшидиль возразила. Взгляд женщины с пламенными волосами стал сердитым, когда ее сын потерял еще одну черную шашку. Через некоторое время Махмуд выиграл партию, но я не сомневался, что ему и Накшидиль придется дорого расплачиваться за эту победу.
Снова последовало приглашение к Селиму, Накшидиль и на этот раз скрепя сердце готовилась к тому, что ее отвергнут. Когда она прибыла в его покои, он указал на шарф из соболя, лежавший у его ног, и велел ей сесть перед ним. Султан расспрашивал о книгах, и она рассказывала о поэзии Шекспира и Данте, об идеях просвещения, высказанных философом Вольтером.
— Просвещение — это возвышенное слово, — заметил султан. — Ты можешь объяснить мне это понятие в простых выражениях?
— О, мой мудрый султан, — ответила она, — просвещение означает верить в научные законы и считать людей разумными созданиями. Это значит, что мы способны думать мудро и действовать в интересах наших собратьев. Это самая простая философия. Она лишь велит пользоваться здравым смыслом.
— В самом деле? — удивился султан. — В мире нет ничего более обманчивого. Ты называешь это здравым смыслом, но в нем нет ничего здравого.
Они еще некоторое время рассуждали о философии, затем снова перешли к музыке. Султан просил ее описать оперу. «Что это за «Похищение из сераля»?» — хотелось узнать ему.
Накшидиль рассказала ему историю о Констанце, похищенной испанской девушке, и двоих мужчинах, решивших спасти ее, об Османе, зловещем помощнике паши, хоре янычар. Она особо отметила его тезку, пашу Селима, доброго и достойного похвалы человека.
Селима рассмешила мысль, что кто-то может решиться спасти девушку. Я безмолвно согласился с ним.
— Как это нелепо, — сказал он. — Даже и не мечтай, ни один турок не станет возвращать девушку из своего гарема. Но, — продолжил он, почесывая в затылке, — ты говоришь, что они беседуют нараспев. Пожалуйста, спой мне одну из этих арий, чтобы мне стало понятно.
После этих слов она начала петь таким высоким голосом, что мне показалось, будто драгоценные чашки вот-вот задрожат. Султан улыбнулся и, когда Накшидиль закончила петь, вызвал евнуха и, шепча тому на ухо, отдал какой-то приказ. Спустя мгновение тот вернулся, неся скрипку.
— Сыграй что-нибудь, — велел Селим.
И Накшидиль начала играть, заставив смычок танцевать по струнам, пока сама вкладывала всю душу в отрывок из «Похищения из сераля».
«Настал решающий момент», — твердил я себе, видя, как загорелись глаза султана. Сейчас он поведет ее в постель.
Едва эта мысль промелькнула у меня в голове, как султан пожелал ей спокойной ночи. Проявив для меня совершенно неожиданную смелость, Накшидиль пролепетала:
— Чем я плоха, мой великий султан? Почему вы не желаете меня?
— Плотские желания — одно дело; оценить женщину по достоинству — совсем другое. Мои желания не касаются ни тебя, ни кого-либо другого. Я восхищен твоим умом, твоим талантом и обаянием. У меня много наложниц, но мало собеседниц. Я желаю, чтобы ты стала мне другом.
— Я желаю лишь повиноваться желаниям вашего величества. Я останусь другом доброго султана на всю свою жизнь.
Однако утром она спросила меня:
— А дружба спасет меня, если я так ни разу и не окажусь в постели султана?
— Будем надеяться, — ответил я. Но я знал, что у дружбы во дворце есть свои враги, а зависть представляет страшную угрозу. Мне слишком часто доводилось слышать о тех, кто клялся в верности султану, но их головы сажали на пики. У наложницы было гораздо больше надежд уцелеть, чем у собеседницы султана. Я надеялся, что плотские вожделения падишаха возьмут верх над его пытливым умом и упрочат ее место в гареме.
В один зимний звездный вечер я снова повел ее к покоям султана и, как всегда, был не совсем уверен, чем все закончится. Независимо от того, пройдет ли вечер в беседах или в любовных утехах, было заведено, что в банях ее будут готовить для встречи с падишахом. Ее надушили с головы до ног, украсили множеством ярких драгоценностей, облачили в шелковую кисею, через которую просвечивали груди, гибкое тело скрыли под розово-желтым атласом. Накшидиль предстала перед султаном, словно позолоченная газель.
Она поклонилась и молча вошла в покои султана. Со своего наблюдательного пункта у двери я заметил, что в камине ярко пылает огонь. Но на этот раз кресло султана пустовало.
