Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand" (книги .txt) 📗
— Вы твердите своим детям статьи своего морального кодекса, не думая о том, что они значит. И ваши дети повторяют их за вами, тоже не думая об их значении, — продолжил Дюран, облизнув пересохшие губы и медленно двигаясь по периметру зала. — Вы учите их тому, что есть грех, но при этом почему-то забываете упомянуть о том, что есть добродетель. О да, смотрите на меня с немым осуждением, перешептываясь за спиной, раз это большее, на что способна ваша оскорбленная мораль. Раз вы можете молча смотреть на то, что должно, по вашим же словам, столь сильно задевать вас, то вы ничуть не оскорблены.
Ответом на этот выпад снова были лишь молчание и направленные в пол взгляды. Эдмон почувствовал легкое разочарование от того, что никто даже не пытается вступить с ним в словесный поединок и хотя бы попытаться отстоять честь и взгляды марнского общества.
— То время, когда грешников можно было побивать камнями прошло, к сожалению, — негромко произнес Жоффрей Шенье и Эдмон с удовлетворением отметил, что все же смог пошатнуть холодную неприступность и молчаливое сопротивление общества.
— О, разумеется, не то бы вы забили меня камнями сразу же, как я появился здесь, — воскликнул он, резко оборачиваясь на Жоффрея. — Вы, господин Шенье, конечно же бросили бы первый. Здесь вряд ли найдется человек более безгрешный. Разве что мадемуазель Моник Воле. Или мадемуазель Бонн. Или мадемуазель Алюэт. Соблюдаете ли вы сами, те законы, которые диктуете остальным? Вы молчите. Конечно, вы же ведь знаете, что вам самим есть, что скрывать и о чем умолчать на исповеди. Каждому из вас. Вы все такие же грешники как я, если уж на то пошло. Почему же вы не кидаете камнями друг в друга? Хотя, впрочем, сейчас это не важно. Мне важно узнать ответ только на один вопрос: почему вы так снисходительно относитесь к своим собственным ошибкам и так ненавистно к чужим?
Не смотря на то, что вопрос не был риторическим и задан был с той интонацией, которая подразумевала необходимость ответа, все присутствующие молчали. Эдмон коротко рассмеялся, покачав головой и, резко оборвав смех, произнес:
— И вы все снова молчите. Да, порой, как вам кажется это самый разумный выход. Говорят, что у молчания нет ошибок. Потому что само молчание уже есть ошибка.
— Господин герцог, если вы закончили, то я попрошу вас удалиться, — не выдержала маркиза де Лондор. Она выглядела совершенно спокойно, но подрагивающий голос выдавал её раздражение. — С нас всех довольно.
— О, да, я замолчу, разумеется, госпожа маркиза, — отозвался Эдмон, легким и небрежным движением подхватывая за тонкую ножку бокал с вином, который стоял на подносе у одного из слуг. — Но только не раньше, чем скажу все, что хотел сказать. Прошу вас потерпеть правду ещё немного. В конце концов, вам не так часто её говорят.
Маркиза вспыхнула, но все же промолчала и только сильнее сжала в руках веер, который, казалось, вот-вот готов был переломиться.
— Из времен мрачного инквизиционного средневековья, когда женщин сжигали лишь за то, что год выдался неурожайным, общество вынесло одну прекрасную привычку: винить невиновных, — задумчиво произнес Эдмон, поднимая бокал и глядя на пламя свечей в роскошной люстре сквозь темно-красную жидкость. — Да, собственно, не важно, кого обвинять. И в чем обвинить, тоже не столь важно. Главное, успеть обвинить кого-нибудь до того, как обвинили вас. Ведь тот, кто стреляет первым редко оказывается убитым, не так ли? И, поскольку меня нисколько не пугает ваше обо мне мнение, моя вконец разбитая репутация к вашим услугам и в вашем полном распоряжении. Можете делать с ней все, что хотите. Да, разумеется, я понимаю, что вам куда интереснее травить человека, которого ваши слова задевают, но я клянусь, что никогда и никому не позволю говорить дурно о виконтессе де Воле-Берг. Хватит с нее того, что сделал я. Поэтому если в случившемся надо кого-то винить, вините меня. Как мужчина и как дворянин я поступил аморально и недостойно.
— Итак, вы довольны? Я сам признал свою вину. Что же, вкус победы не так сладок, как хотелось бы? Если это вообще можно назвать победой. Я все сказал. Большего вы все равно не достойны. Ваше здоровье, — проговорив последние слова Эдмон резко вскинул вверх руку с бокалом и, залпом осушив его, со звоном поставил на поднос стоящего рядом слуги. И, не говоря более ни слова, развернулся на каблуках и стремительно покинул зал. Он не мог сказать, добился ли он того, чего хотел добиться этим своеобразным выступлением, но он мог с уверенностью сказать, что чувствовал облегчение. Такое, как если бы сбросил с плеч тяжелый груз, который тащил долгое время в гору.
Уже в дверях зала он бросил быстрый испытующий взгляд на Клода, но тот выдержал его спокойно и даже хладнокровно, ничем не дав понять, как он относится к всему, что было сказано его другом ранее. Честно сказать, Эдмон не знал, может ли он теперь называть Клода другом. Сам Эдмон, будь он на месте Клода, после всего случившегося не то, что не пустил бы себя на порог, но и не удостоил бы даже презрительным взглядом. Но за показной равнодушностью Клода чувствовалось отсутствие решения. Поистине безграничная доброта Клода не позволяла ему отринуть человека, которого он называл другом, пусть даже тот и поступил дурно с его сестрой.
Комментарий к Глава 66
После тщетных попыток сделать из этой главы что-то близкое к тому, что было задумано, автор сдался и решил выложить, как есть
========== Глава 67 ==========
Если монолог, с таким блеском произнесенный Эдмоном на вечере у маркизы Лондор был в первую очередь рассчитан на то, чтобы сделать свое возвращение эффектным и, заодно, сбросить, наконец-то, пелену недоговоренности, которая всегда присутствовала в отношениях герцога Дюрана с обществом, то разговора с Клодом требовала совесть. Чувство это просыпалось у Эдмона столь редко, что он привык прислушиваться к нему, когда это все же случалось. После достаточно холодной встречи, когда он и Клод Лезьё обменялись лишь взглядами, причем последний не удостоил своего друга даже легким кивком, Эдмон чувствовал необходимость объяснить Клоду суть и природу тех чувств, которые он испытывал к Иде. Они оба слишком долго держали Клода в неведении, и теперь вышло так, что о тайне, которая связывала его лучшего друга и его сестру, он узнал от чужих людей.
Отправляясь на следующий день к Клоду, Эдмон не был уверен, что друг, возможно, уже бывший, захочет принять его и выслушать. Да, Клод обладал безграничной добротой и почти таким же безграничным всепониманием, но Эдмон не надеялся на них, так как в его случае никакие понимание и доброта не могли помочь, какой бы силой они не обладали, так как речь шла об Иде, ради которой Клод готов был перевернуть мир. Поэтому нельзя было надеяться на то, что такая эфемерная вещь, как доброта могла повлиять на выбор Клода между сестрой, которую он знал всю жизнь, и другом, которого он едва знал едва год. Впрочем, Эдмон не требовал выбора, он лишь хотел, чтобы ему дали возможность объясниться. Принимать это объяснения или нет, Клод был волен решать сам, но его критичность и тяга к справедливости не оставляли ему выбора. Ни ему, ни Эдмону.
Поэтому, честно сказать, он был немало удивлен, когда Клод согласился принять его. Управляющий проводил герцога Дюрана в кабинет и, распахнув перед ним дверь, взглянул на посетителя с некоторым сожалением. Эдмон про себя отметил, что его принимают, как делового партнера, в официальной и сковывающей тишине кабинета, а не как друга, в гостиной за чашкой чая. Но ведь, впрочем, его всего лишь согласились выслушать, никто не обещал ему понимания. А рассчитывать на большее, учитывая все обстоятельства, было бы наглостью.
В кабинете было на удивление светло, и царил такой идеальный порядок, что сама комната казалось Эдмону больше той, которую он помнил. И этот порядок только добавлял официальности и напряженности атмосфере, которая и без того была напряженной. Каждое движение, даже самое незначительное и еле уловимое, казалось преступлением по отношению к этому порядку.
