Трав медвяных цветенье (СИ) - Стрекалова Татьяна (читаем полную версию книг бесплатно .TXT) 📗
После обеда по приглашению хозяина семейство чопорно прошествовало по покоям да горницам, где были наглядно представлены все богатства-чудачества, злато-серебро, камни-яхонты, парчи-бархаты да дива заморские. Семь раз выходила к родичам дочка в разных нарядах, один шикарней другого. Позванивали на шее-запястьях блескучие драгоценности. Отчего у Гаафы отнимались ноги, и в висках дёргало.
А в конце пошли сад осматривать. И верно. Среди кудрявых дерев, цветущих кущ – более всего выделялись и притягивали взор – несколько низких кустов, каждый из которых увенчивался двумя-тремя большими чайными розами – розовыми, как им и полагалось, а так же белыми да пурпуровыми. Розы томно и стыдливо выглядывали из глянцевых листьев, отягощённые своей красотой и пышностью.
Вежливо постояло семейство у цветника и двинулось дальше. Розы – розами, только это ж не сундук с богатствами. Есть чего полюбопытней.
Немного задержалась Гаафа. Что-то тянуло её к розам…
Зыркнув глазом по сторонам, девка воровато шагнула к кусту и быстрым движением отщипнула самую крупную алую розу. Вот она! Роскошная, сволочь! Пальцы потискали нежную шелковистую плоть, с неприязнью оторвали крайние лепестки. Блаженно вздохнув, Гаафа бросила цветок под ноги. И с тягучим стоном наслаждения смачно и яростно втоптала в землю.
Глава 6 «Розоцвет»
Во саду ли, в огороде
Ярче розы девка ходит,
Роза, роза ты моя,
Роза ро-о-озовая!
В огороде, во саду
Розан я пойду-найду,
Роза, роза ты моя,
Роза ро-о-озовая!
Ах, завертело молодца с девицей розовое цветение! Вот бывает – возьмёт судьба – да разом и вывалит на голову всё отпущенное тебе – что за прошлые годы, что за будущие… Только жмуришься одурело, в восхищении таешь от этих мягких сладостных ударов. И потом – после дрожи ожидания – смакуешь её, податливую тяжесть упавшего счастья.
Яркие Петровки! Лета венец! Всего в избытке. Солнца немеряно, веселья бесчисленно, веселья взахлёб. И – цветов! Цветов этих – луга полные, необозримые. Хмельное душистое марево над землёй. Голову кружит, душу обволакивает, уста дразнит…
Сперва бурно, точно с цепи сорвавшись – праздники встретили.
Праздник – на то и отпущен! В праздник – всё можно! Знай, радуйся!
А потому, отстояв обедню, сбежала Евлалия, сама не своя, с крылец церковных и – мимо девиц заносчивых, мимо ребят горделивых – порснула свиристящей пичугой скорей домой: Тодосье помочь на стол собирать: гостей ждут к обеду. Василь с женой обещались… и Стах. Стах придёт! А – чего не прийти? Как-никак - сосед, Васильев брат.
В храм, для праздника, да по-летнему – с усердием Лала платье сладила. Сарафан нарядный, к Пасхе сшит, как влитой – в притык. Из той матерьи – вот как вишня спелая! – что братец к Рождеству привёз. И сорочку с оторочкой, тончайшую, с рукавами вольными. На каждом рукаве – по китайской по розе малиновой, с белыми перепадами, с алыми переливами, багряными за́тихами. Округ стана рдяный пояс плетёный. И вся грудь в монистах коралловых… так и постукивают – легонько-вязко, словно влажные. И лент всяких вязка щедрая в косу вплетена! А надо лбом – по чёрным, как у матушки, волосам – одна, пунцовая.
А ещё на заре мальву-цвет сорвала в палисаднике, влажной трухой обложила кончик, листом-подорожником обернула, а поверх всего берестой нежной… Закрутила накрепко и с двух сторон на висках приладила. Пусть из волос глядят. На Стаха. Потому как – сама Лала в церкви глядеть на него не посмеет.
Тодосья всё утро посмеивалась, а брат хмурился и ворчал:
– Ну, куда? Опять? Сотый раз! Состаришься!
Уж и так, и этак извертелась сестра пред зеркалом в горнице. Мимо пройти не могла – всё прилипала. Вот как карась вокруг приманки ходит кругами – вот так девчонка при зеркале.
Поставлено зеркало меж двух окон и с двух сторон косой гранью лучи солнца ломит да зайчиков пускает – только лови! В дубовой тёмной раме зеркало… Поблёскивает загадочно, точно подмигивает – вроде, какая тайна тут сокровенная… Шепнуть грозится… а не шепчет…
Потому с малых лет робела перед ним Лала. Поглядывала опасливо. Особенно с тех пор, как в том зеркале девчонка яркая начала мелькать то и дело… и девчонку ту всё хотелось рассматривать… она ль, не она... а может, другая какая, неведомая, из царства иного... и мысли у неё иные, не Лалины, и на мир глядит глазами иными...
Сложные были у девочки с зеркалом отношения. Вот и выросла уже. И примирилась с лукавым стеклом. И всё ж…
Вот ведь какое! И тянет, и смущает. Иногда такое начнёт наговаривать – со стыда сгоришь. Недаром на него при близости горней холстину накидывают. Как было, когда батюшку с матушкой привезли…
Давно было. Лала – тогда и не поняла. Уехали батюшка-матушка – и так до сей поры и не вернулись. Где-то едут по горам бальзамическим. И всё ждёт-пождёт их дочка. Особо, как сон смыкает веки. Тогда всегда они ко двору подъезжают, светлые и радостные, и оба разом поднимают на неё ласковые глаза, оба улыбаются:
– Встречай, дочка! Привезли тебе гостинец: пряники-куклы-обновки: красный сарафанчик да саван белоснежный, весь в китайских розах…
С тех давних пор Лала нет-нет, а плакала: скучала. Уж больно долга разлука!
Особенно в праздники не хватало их. Всё есть, всё ладно, радость великая, Господь в небесах, и хлеб на столе… а за столом – два места пусты. И ничем их не заполнишь. Хорошая Тодосья – а всё ж не матушка. Хотя Лала давно её любит. И старается угодить. И не перечит. И хлопочет помочь.
Вчера в усердии все углы Лала повытерла, все полы повыскребла, а занавески снежные сквозные – это с Тодосьей вдвоём они приладили. А потом тесто замесили. И сейчас поскорей пироги надо лепить. Леп-лап! Лапша, лепёшка! Как раз гостям горячие будут, с пылу-жару. Посадят Стаха по леву руку от хозяина, а Лале носиться – подавать… возле вертеться… подкладывать, угождать… глазами встречаться… Ах! Такой радости ещё не было!
Поверх нарядов красных – передник Лала навязала и на шею накинула – в муке бы не запылиться, маслом не перемазаться. В заботы-работы столь рьяно ударилась, что когда чинные гости в ворота громыхнули – всё у них с Тодосьей было справлено, пироги под холстинкой млели, гусь – в печке, борща наваристого чугун – на лавке в перине прятался, стол веселила пёстрая окрошка, кулебяка румяная голодных утешала, а грустных – запотелый кувшин из погреба. Скатерть же белую украшали щедро усаженные в глиняную кринку разноцветные мальвы. Вот как всё было красиво!
Вошедший с гостями Зар от открывшейся взору картинки самодовольно подкрутил усы. Гости так же заулыбались при виде ярко устроенного стола, подхваченных ветерком из раскрытых окон узорных занавесок и запыхавшихся, едва успевших посрывать и бросить за печку холщовые передники Тодосью с Евлалией.
Женщины залюбовались убранством, мужчины – хозяйками.
Потому как – и Тодосья лицом нежна была и в нарядах себя не роняла. Уж этого бы Зар не допустил. Жену-то – куда как обряжал! Однако – при белокурой породе – не кораллы – жемчуга дарил, тешил шелками лазурными.
Кроме Василя, пригласил братец погодка его Фрола и второго по старшинству, Петра, с женами, и не мог не уважить Трофима Иваныча со старушкой, да и Яздундокту-тётку при них, ну и, конечно, Тодосьину матушку с зятем при старшей дочке. Как все расселись – весь стол и заняли.
Стах, чуть запнувшись у дверей, вошёл последним. Как положено младшему сыну. И уже следом за ним сунули в горницу носы, унюхав поспевшие пироги, три Заровых отпрыска.
Меньше всего интересовали деток скатерти да завеси, но, по двору набегавшись, против борща они не возражали, а более всего против округлых и весёлых пирогов, похожих на золотистых румяных зверьков, с которыми, пока они зверьки, поиграть занятно, а как опять пирогами станут, съесть вкусно.
