Трав медвяных цветенье (СИ) - Стрекалова Татьяна (читаем полную версию книг бесплатно .TXT) 📗
Все развлекались этой парой, и потому Стах с Евлалией вниманья не привлекли.
И верно. Что за невидаль? Кому и составить пару, как ни Стаху одинокому с сестрицей Заровой незамужней? Ясно, им-то вместе и плясать! И никто не оговорил, не заметил… не истолковал превратно… не подумал лишнего. И оба знали это. И потому – глаза и уши, все чувства, все мысли – освободили от пустого. Друг для друга. И ничего-никого вокруг.
Ничего-никого вокруг! И со всей страстью пляске отдаться! Звукам влекущим! Порывистым движениям! Невесть каких вольных росчерков! Невесть каких рьяных взлётов! Движеньям – что в тугую струну мышцы вытягивает! Движеньям – что каждой мышцей – как стрелой из лука – выстреливает!
Всё есть в танце! Чувственность в танце! Безудержность в танце – и условность, которую нельзя преодолеть да нарушить… и, сквозь эту сдержанность – высказаться, выразиться – тем языком, какой только в танце красноречив. Какого порой в обыденной жизни-то – и не хватает!
Повседневно – всё просто. Некогда вычурами изгаляться!
Сказал – сделал! Второпях да поспешно!
Эй, не ленись, ребята!
Успеть бы до заката!
Это в танце – вокруг да около. Каждый вздох – опеть-оплясать. Каждый взгляд – ногами выпетлять! Ловкостью-статью – до сердца донести! Звоном-дробью – в душу вложить!
А красота! Когда девушка пред тобой и для тебя – как огонёк дрожащий, вся вьётся-мерцает! Когда такая она ладная да рядная, с весёлой томностью глазками блестит, и ножки-сапожки подковками звонкими – так и выцокивают, часто-быстро, так и дробят неистово! Когда колышется грудь под тонкой сорочкой – и дрожит вся! Так, что рукой придерживать приходится, и оттого рука всегда точно у сердца, как будто сердце вот-вот разорвётся от любви! Когда девку схватить можно да с собой повлечь, а невзначай и привлечь, как тебе вздумается, и тому возраженья не встретишь: пляска!
И сам ты – до того лих да пригож! До того ухарь разудалый! Вот как здорово можешь-умеешь! Вот какие выверты выделываешь! Девку крутишь всяко! Скрутишь всякого, кто поперёк тебе! Ничто тебе нипочём! Никто тебя, такого, не сокрушит! И народ дивится! И девка не наглядится! Восторгом глаза сверкают! И смех беззаботный из-за белых зубов сыпется! И щёки горят, как после сласти любовной! Словно – было…
Было, не́ было… Неважно! Горят!
Брррр! Ну, вот! Приехали! Пожалуй, допляшешься! Хоть бегом на исповедь! Недаром скоморохов бивали!
А всё ж – любо… Любо – что ни говори!
Нет! Молодцы! Молодцы ребята, что Лалу в круг не пускают! Надо будет разориться – каждому по шкалику! Так держать!
Лалу! Но сама-то – довольна ль теперь?
Лала едва стояла на ногах, восхищённо на Стаха взглядывая.
Присели вдвоём в сторонку на лавочку… ту самую, что недавно при воротах сладил молодец. Знал, что пригодится. Вот повод и притулиться. Никто ни слова: передохнуть – святое дело. Потом – опять в круг!
– Стаху! – заполошно выдохнула Лала, – я никогда в жизни ещё так не плясала! Вот, оказывается, что это такое – с тобой сплясать!
– Ещё не так спляшем, – еле слышно шепнул ей Стах, жадно разглядывая – и бережно-незаметно вдоль спины пальцами пробежал, – всё впереди…
А впереди – верно! – много чего было. Покуда неведомое – и куда как не розоцвет. Цветенье – вот оно! Сейчас! Лови часы-минуты!
Ибо не вечно гуденье дударское, теплынь Петровская, праздничная беззаботность. Не вечно розам цвесть! Всё пройдёт. Сыпанёт ветер буйный жёсткой крупой в лицо.
– Авось! – подумал Стах. И рукой махнул.
Опять завертелся у них звонкий пляс! То неистовый да стремительный – то любезный да ласковый. И так – дотемна.
До самого темна. Уж когда костры отгорели, фонари унесли, дудари умаялись-затихли – тогда рухнул Стах на самодельную скамью. Рухнул и замер. Вдруг недвижность охватила смертная. Всё сразу постыло.
Просто – девушка Лала скрылась за высоким забором. Тодосья кликнула. Мол, будет, дорогуша, ступай домой. И дорогуша не пикнула. Сразу разняла руки, от Стаха оторвалась – и, слабо оглядываясь, просеменила в калитку. Вот и всё.
Стах одурело плюхнулся на лавку: обратно в гости не звали. Ночь подошла. Отгулял. Впору к себе на двор возвращаться: кончилось веселье. Вновь – лишний и который раз – указала жизнь давно знаемое: девушка – не твоя, Стаху.
– Что, голубь? – услышал молодец добродушный вздох рядом, и сухая твёрдая ладошка похлопала его по опёршейся в коленку руке, – притомился?
– Тётушка… – промямлил Стах невнятно, – я и не заметил тебя…
– Так ещё б. Я, вон, в теньке, куст загораживает… посижу, отдохну – домой поплетусь. Хорошую ты скамеечку сладил.
– Чего ж не сладить? – лениво отозвался Стах, – добрым людям – не в труд. Хоть в праздник присесть. Тебе, вишь, пригодилась. Умаялась, поди? Ты уж так сегодня наплясалась! – Гназд усмехнулся. – Бойчей молодой!
– В праздник не грех, – задумчиво проговорила Яздундокта, – веселье ни старым, ни малым не заказано. Я – что? Я старуха. Меня не оговорят. Девку бы не оговорили.
Томное оцепенение разом слетело с молодца.
– Чего?! – он в ужасе вытаращился на тётку, – ты о чём это, тётушка?
– Да не то! – устало оттолкнула его руку Яздундокта и облокотилась на свою, пригорюнившись, – пляши себе! Не в пляске дело! Ты только с девкой поосторожнее. Не одна я такая глазастая.
– А. – Стах обалдело потряс головой, взъерошив пятернёй волосы. – Вот, значит, как… Глазастая…
Он спохватился:
– Напрасно ты, тётушка…
– Не надо, племяшечек!
– Гм… но что ж худого? В гостях-то...
– Ох, милый!
Свело мужику горло, захотелось откашляться.
– Давай-давай, покашляй! – одобрила Яздундокта, – не стесняйся! Тут закашляешь!
Стах не выдержал и взорвался:
– Пустое, тётушка, городишь! Бабьи выдумки! Я не шкодник, не прохвост! И девицу Гназдову – дурак оговорит!
Тётка тихо головой покачала:
– Знаешь ли – в «Притчах» предостережение… де, «может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?»… Не кипятись. Я не виню – упреждаю. Жизнь-то проживши… Ты всё ж послушайся. Будь подальше. А ещё лучше – ступай себе. Ты человек дорожный. Дела у тебя хватает. Бывай пореже. И – обойдётся.
Ничего не сказал Стах. Что тут скажешь? Посидел немного болваном недвижным – и встал. Постоял молча. Потоптался. Обернулся, было, к тётке. Рот открыл – да и закрыл без слов. Как на ходулях домой шагнул. В калитке за что-то ногой зацепился.
Проводила его печальным взглядом вдовая тётка Яздундокта, и со скорбным вздохом растаяли во влажном вечернем воздухе неслышные слова:
– Эх, ты… бедолага…
Бедолага. И не она ли – глупая тётка Яздундокта – виной беде! Не она ль – не доглядела вражьей хитрости, поддалась праздности да соблазну?! Не она ль по упущению сломала жизнь мальчишечке? Ленивая тётка Яздундокта!
Жалко было тётке племянничка… но тут уж ничего не поделаешь. Ничего… Пройдёт. В ней, в жизни-то – всё проходит. А уж сама она, жизнь – живей живчика! Пичугой лёгкой по ветру! Быстрым соколом в поднебесьи! Орлом стремительным, с-под-облак на землю павши! Аж вчера – девица Яздундокта за Флора-соседа замуж выходила!
Стах споткнулся в калитке – и оторопело посередь двора остановился. Постоял, прислушался к тишине. В доме уж улеглись. И сон нагнетал свою власть. Только цикады скворчили. Ярким лазуритом синела высь. И редкие звёздочки кое-где поблескивали. К Илье придёт самая красота небесная! А пока – так.
– Ничего себе! – произнёс сквозь цикадный стрёкот Стах, внимательно разглядывая звёзды.
Повременив, опять повторил:
– Ничего себе!
Долго стоял, задрав голову – и смотрел в небо. А потом вновь проговорил:
