На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина (читать книги бесплатно полные версии TXT, FB2) 📗
— Пожалуйста!..
Это прозвучало уже слабее, чем прежде. Потому что тут же в голове возникло воспоминание о тех двадцати двух советских летчиках, которых сбил Рихард в Крыму. Это до сих пор лежало где-то в сердце тяжелой ношей, давя порой напоминанием, что Рихард был врагом. Всего одно короткое слово, так много подсказавшее Соболеву в тот момент.
— На каком фронте?
— Он был в основном на Западном… против англичан…
— На каком фронте? — уже более требовательно и резко, словно зная правду, которую Лена безуспешно пыталась скрыть для оправдания Рихарда.
— Крым…
Этого было достаточно. И неважно, сколько времени провел фон Ренбек на Восточном фронте. Лена по взгляду Кости поняла это. По той злости, что разгорелась с новой силой, пугая ее своим накалом. Она видела этот взгляд прежде. Помнила его до сих пор, спустя почти полтора года, с момента, как он обжег ее, оставляя шрамы в душе от этих ожогов. Таким взглядом на нее смотрел когда-то «Обувщик», Дмитрий Гончаров из Ленинграда, повешенный за неудачный побег из лагеря.
Он тебе не товарищ. Никто тебе тут не товарищ, поняла?.. Не своя, не советская она все-таки… Не наша…
Никогда Лена даже подумать не могла, что Костя будет смотреть на нее таким взглядом. Он ранил даже больнее, чем его слова, которыми он зло хлестал ее, рассказывая о том, что творилось в Крыму во время оккупации нацистов. Багеров ров [203], траншеи под Севастополем и Керчью [204], каменоломни Аджимушкая [205]… Людей топили в море, расстреливали, травили газом, живыми бросали в глубокие колодцы и шахты или сжигали. Соболев не щадил ее, не обращая внимания на бледность, разливавшуюся по ее лицу с каждым его словом, и тихие слезы. Все хлестал и хлестал словами, вызывая в памяти все ужасы, что когда-то пережила во время оккупации Минска когда-то сама, и тот липкий страх, который не дает порой спокойно жить до сих пор.
Ей хотелось сказать, что она все это знает. Что видела многое из нечеловеческой жестокости, творимой нацистами, с советскими людьми и в Минске, и здесь, в Германии. Что она уверена в том, что Рихард никогда не смог бы так поступить — она верила в это, собирая как бусины на нить, все моменты, которые без прикрас говорили, что он другой. Не потому, что он хотел быть с ней. А просто потому, что он такой сам по себе, несмотря на то что служил безумному фюреру и носил ненавистный мундир.
Лена хотела это сказать. Но все эти слова придавило грузом слов, напечатанных на обложке нацистского журнала и канувших в Лету во время штурма городка, тяжестью двадцати двух советских душ и взглядом Кости, для которого уже было решено давно тем, что ему довелось узнать и пережить самому во время этой проклятой войны. А потом Соболев в три шага подошел к буфету, на полках которого стояли фотокарточки в рамках, и схватил самую дорогую рамку. Жалобно треснуло стекло, легко погнулось серебро, когда он ударил эту рамку о колено. И прежде чем Лена успела вскрикнуть, достал из-под стекла фотокарточку, раня пальцы в кровь об осколки стекла, и разорвал на такие мелкие кусочки, как только мог. И со злым удовольствием впечатал эти обрывки в пол, давя и их, и стекло каблуком сапога.
— Никогда! — глухо произнес Костя, когда их взгляды снова встретились над этими обрывками и осколками стекла. В его глазах ярко горела решимость, и еле тлела былая ярость, приглушенная недавним уничтожением фотокарточки. В ее глазах царила безграничная опустошенность. Никаких эмоций или чувств. Лишь звенящая пустота и странное равнодушие ко всему происходящему. Словно пережитое в который раз потрясение выжгло все внутри начисто, не оставив ровным счетом ничего, кроме моральной усталости. Поэтому Лена без каких-либо эмоций проводила взглядом уход Соболева из дома, напоследок от души хлопнувшего входной дверью. И точно так же равнодушно собрала осколки стекла от рамки и обрывки фотокарточки. Ее уже было не склеить, как отметила про себя Лена, понимая, что в руках был лишь сор и ничего больше.
От ее прошлого не осталось ничего. Только осколки стекла, оцарапавшие ладони в кровь. Осколки ее памяти. Осколки ее сердца.
Ярость, пусть и утратившая свой накал, никуда не исчезла и тихо тлела в Косте всю последующую неделю. Лена отмечала ее во взглядах, которые ловила на себе во время работы в администрации, или в его движениях. Больше он не провожал ее домой после работы и не приходил в домик на Егерштрассе на ужины, что сразу же довольно подметил Безгойрода, бросив Лене посреди недели мимоходом, как рад, что «наконец-то кто-то из них взялся за ум и подумал о последствиях этих отношений». Нельзя было сказать, что она не ожидала, что Костя возненавидит ее, когда узнает обо всем, но столкнуться с этим неприятием в реальности было гораздо хуже. И невольно думалось о том, как сильно ненавидел бы ее брат, если бы узнал о ее прошлом в Германии. И Лена плакала ночами, чувствуя, как задыхается от паутины настоящего, опутавшего ее по рукам и ногам. А еще от горя, что в который раз потеряла очередного близкого человека.
А потом Соболев и вовсе пропал на несколько дней, и Лена решила, что он попросил о переводе, чтобы не видеть ее, ведь записей о рабочей поездке на шахты в журналах конторы так и не появилось, как бывало обычно. Значит, это был конец. Значит, он долго боролся с собой, раздумывая, заявить на нее капитану госбезопасности или предать свои собственные убеждения, сохранив ее тайну, а в итоге просто предпочел уйти от принятия этого тяжелого решения, исчезнув из ее жизни. Как сама она уходила от выбора, зависнув над пропастью неопределенности, не в силах решить, как ей дальше жить.
Но Лена ошиблась. Вечером воскресенья Соболев вернулся в дом на Егерштрассе и, потребовав у Гизбрехтов дать возможность поговорить с Леной наедине, бросил на стол папку, словно она жгла ему пальцы. Немцы, которым Лена уже успела все рассказать и объяснить неожиданное исчезновение Соболева, не стали даже возражать и подчинились, удалившись в соседнюю комнату. Едва вспыхнувшая радость Лены при его появлении тут же угасла при виде своего имени, написанного на лицевой стороне папки немецкими буквами. Здесь было все ее короткое прошлое. Все бумаги арбайтсамта, анкета с деталями ее биографии с исправлениями, когда вскрылись истинные, книжка остработника, которую отобрали при аресте, листы якобы допросов, которых не было, но слова из которых были напечатаны ровными буквами печатной машинки. И ее фотокарточка, с которой на Лену смотрела она прежняя. Такая непохожая на элегантную девушку, смотревшую сейчас в глаза своему прошлому.
— Откуда это у тебя? — произнесла Лена пересохшими губами, будто заново переживая свой плен при виде проклятой отметины OST на фотокарточке.
— На этой неделе меня командировали в американскую зону в Тюрингию. В сопровождение бывших пленных американцев для возвращения их союзникам, — произнес Костя после короткой паузы, упавшей тяжелым камнем каждому на сердце. Лена не сдержала удивления, зная, что Соболев никаким образом по должности не относится к караулу, и тот отвел глаза, явно желая скрыть истинные причины своей командировки [206].
— Я все продумал, как узнал об этой поездке. Если я смогу раздобыть твои бумаги прежде, чем они будут высланы американцами в наше управление по работе с перемещенными гражданами, мы уберем из дела любые данные о твоей мнимой смерти. Это означает, что не будет никаких сложностей или подозрений при проверке. Просто ты подашь заявление на возвращение подальше от Саксонии. В каком-нибудь крупном городе, где перемещенных очень много. Например, в Берлине или во Франкфурте. И ты вернешь свое имя и вернешься домой, Лена.
Это был самый лучший выход из ситуации, в которой оказалась Лена. Шанс вернуться домой, чтобы снять с себя все ложные обвинения. Возможность забыть все и начать с чистого листа. Но все же что-то внутри вдруг дрогнуло. Не от страха перед неизвестным и по-прежнему опасным для нее будущим на родине. От понимания, что для нее открывается дорога, навсегда уводящая ее от возможности еще хотя бы раз увидеть Рихарда. Хотя о чем она только думает? Прошло уже почти два месяца с момента капитуляции Германии, а никаких новостей о его судьбе по-прежнему не было.
