Последний обоз (СИ) - Соло Анна (книги полностью txt) 📗
Тёткиёлкины пироги закончились ещё вчера, а остатки зубаточьего мяса подобрались утром, так что на обед было хлёбово. Нарок заглянул в бурлящий над костром котелок — и вздохнул украдкой. Опять речная вода с луком, корешками рогоза и конечно, репой, давно ему опротивевшей, но неизбежной основой любой тормальской еды. И горсточка чёрной муки для нажористости. Эх…
— Не любишь, — грустно и ласково сказала Омела, помешивая в котелке длинной ложкой.
— Ты о чём? — встревожился Нарок.
— Репу не любишь, я же вижу. А что любишь?
Нарок впервые за долгое время всерьёз задумался о том, что он вообще в жизни любит, и вдруг представил себе родную хату, матушку у печи, сестрёнку, склонившуюся над пяльцами. Вспомнил, как бегал с братьями на рыбалку, гонял с друзьями коней в ночное. Как всей семьёй с песнями и прибаутками рубили капусту на заквас, как радовал в хлябь запах яблок в кладовой и аромат капустных щей… В хороший круг их забеливали сметаной, не мукой. Увидев, что он здорово пригорюнился, Омела поспешила спросить:
— Что у тебя дома, в Загриде, едят? По простому, на каждый день?
— Кашу. Или картошечку в печи томят. С молоком. А если нету, то с куриным яйцом.
— Что за картошка?
— Трава такая, у которой корни съедобные, клубеньком. Но понежнее репы, и клубней сразу штук пять у одного куста.
— Земляная груша*, что ли?
— Лучше. У картошки и клубень вкуснее, и ботвы меньше.
— А ещё что?
— Ещё хлеб. Только не такой как у вас, а пышный, с хрустящими корочками. В лесу почему-то даже хлеб не как дома: плотный и репой отдаёт.
— И не мудрено, ведь пареную репу в тесто кладут.
— И тётка Ёлка тоже? — ужаснулся Нарок, — А мне её пироги так понравились!
— Нет, что ты. Тётка Ёлка для нас пекла по-поморийски: с чистой мукой, без опары, да на простокваше. Но у кого ж столько коз и зерна, чтоб эдак-то каждый день? Вы, загридинцы, верно, все богатые…
— Богаты, — вздохнул Нарок, — До подати уплаты.
— Как это? Что такое подати?
— Деньги за пользование землёй, — и, перехватив непонимающий взгляд Омелы, Нарок пустился объяснять, — Земля-то ведь князева.
— Нет, что ты, земля этлова, — возразила Омела.
— Это в Торме. У нас люди, кто хочет на земле дом ставить, пахать-сеять, корову пасти, все платят в княжью казну по серебряной деньге с десятины**. Как поля уберут, приезжает княжий сборщик, и надо, чтоб к его приезду всё было готово. Кто не может уплатить деньгой, платит имуществом, а то и собственной спиной. Я через это дело в гарнизон и попал. У нас неурожай случился два круга подряд: где там денег раздобыть, сами уже мякину ели. А тут как раз в село пришёл гарнизонный вербовщик. Кто согласится пойти служить на десять кругов, тому сразу жалование сулил выдать за пол круга вперёд. Вот я и пошёл, чтобы своих из нужды вынуть.
Омела улыбнулась.
— А я сразу поняла, что ты человек мирный, не воин.
— Это почему? — спросил Нарок несколько обиженно.
— Ты добрый. Вот тётка Лебедь — та воин. Она, знаешь, сама как из стали, и глаза всегда холодные. Её муж, верно, очень смелый человек.
— С чего ты взяла, будто Торвин замужем?
— А вот знаю. У тётки Лебеди на ушке сапожка есть знак: волк и лебёдушка лицом к лицу. Она когда на заимке спать легла, сапоги стянула, а я увидела. У ней муж тормал из рода Волков, а сапожки — мужнин подарок.
Нарок пожал плечами:
— Знаешь, в Приоградье не придают такого значения одежде, как в Торме. Это всего лишь сапоги. А волк с лебедью — клеймо сапожной мастерской Олизара Хорта.
Омела хотела было что-то возразить, но тут сама Торвин вынырнула из кустов и поманила Нарока к себе.
— Обедаем по-быстрому и поднимаемся, — бодро скомандовала она, обращаясь ко всем сразу, — До Торговой тропы отсюда всего пять перестрелов.
А Нароку Торвин показала три стрелы без наконечников, с подкрашенным красной краской оперением.
— Видишь? — сказала она уже негромко, только для своего напарника, — Мне даже вешки расставили. Кое-кто сильно заботится, чтобы мы не заплутали в чаще. Как думаешь, для чего?
— Заманивает куда-то?
— Может быть. А может, наоборот, даёт добрый совет. Я прошлась до места, где Кривражка пересекает Торговую тропу. Нас там ждут, и отнюдь не с калачами. А вот если пойти, как советует наш тайный спутник, мы обойдём место встречи и выйдем прямо к Коштырям. Хотя ходка по кустам из-за этого несколько удлинится. Имей виду, этот путь тоже может завести нас в ловушку. К тому же ребята у брода через Кривражку могут устать ждать и пойти за нами следом. Что скажешь, патрульный? Будем прорываться через засаду или поверим нашему краснопёрому проводнику?
— Ящер его знает, этого доброхота, — сказал Нарок.
— Я б пошёл по вешкам, — вставил своё слово тихонько подошедший к Торвин Зуй, — Тот, кто их ставит, не желает нам зла.
И он показал ещё одну лёгкую стрелу с таким же оперением.
— Эта вешка указала мне заимку, на которой мы провели ночь.
Торвин едва заметно усмехнулась.
— Зуй, иди-ка ты отсюда. Мешаешь воспитывать молодёжь. Мне было интересно, что выберет Нарок: явную опасность или сомнительную помощь. Кстати, напрасно ты не показал мне стрелу вчера. Она наводит на кое-какие соображения.
Как же хорошо было после блужданий по бездорожью выбраться на твёрдую, относительно ровную, а главное — чистую Торговую тропу! Теперь она казалась такой широкой и безопасной, а лежащий за ней Дол — даже приветливым…
Коштырями звался небольшой хуторок, нахально торчавший на открытом месте, прямо меж двух голых холмов. Торжка при нём не было, зато имелся кабак.
— Может, по шкалику за возвращение? — предложил Зуй.
Торвин сперва поморщилась, потом поглядела на едва переставляющих ноги лошадей, проследила за жадным взглядом Добрыни — и вдруг согласилась.
На обнесённом пряслом дворике народу толпилось не меньше, а, пожалуй, даже и побольше, чем на ином торжке. Усевшись на чурбачки, мужики и парни деловито хлебали самобульку из деревянных кружек и неспешно беседовали в пол голоса. Кто-то дрых на лапнике под стеной, с головой накрывшись плащом. Стайка девок с корзинками бродила между людьми, а за ними следом таскалась тощая однорогая коза.
Возок оставили за воротами. Видя, что Тиша с Омелой, усевшись на землю, достают веретёна, Нарок спросил:
— А вы разве не пойдёте?
— Нам не вместно, — испуганно замотала головой Тиша.
— Кабак — для мужчин, — терпеливо объяснила Омела, — Из тёток, бывает, ещё заходят кто поотчаянней, а девке это срам. Да и поколотить могут.
— Кто ж? — удивился Нарок.
— Девки тутошние. Их вон — аж семеро, и все здоровенные. Решат ещё, что мы у них заработок перебить хотим.
— Странно, — сказал Нарок, с сомнением разглядывая бродящих по кабацкому двору девок. Все они выглядели смирно и невзрачно в своих тёмных рогожах, и никак не тянули на разгульных девиц. — Чем же они промышляют?
— Блины продают. С повидлом, с творогом, с рыбой… Это уж так заведено: коли на каком хуторе кабак, ихние девки работают при нём себе на приданное.
— И они не боятся, что кто-нибудь обидит спьяну?
— Что ты, разве кто посмеет? Вон, видишь, за ними следят трое парней? Один у прясла, другой в дверях, и ещё возле бочки стоит, длинный такой. У нас девушки в одиночку нигде не ходят, всегда рядом или отец, или брат, или жених. Сама по себе бродить станет только ведьма или вовсе ракшица.
Поразмыслив немного над услышанным, Нарок решил на всякий случай остаться у возка и в кабак не пошёл. Но стоило ему опуститься на землю рядом с девушками, Омела, мягко улыбнувшись, шепнула:
— Ты с нами не садись, поди хоть на облучок. А то парни задираться начнут, девкой дразнить.
— На вечёрке все вместе сидели — и ничего, — несколько раздосадованно заметил Нарок.
— Так то ж вечёрка, — сказала Тиша, глядя на него жалостливо, словно на неразумного младенца.
Между тем Добрыня показался из дверей кабака с гусём*** самобульки и кружками в руках. Зуй с Торвин уже ждали его возле изгороди. Однако стоило им усесться и разлить поило, какой-то медведеобразный мужик подгрёб к Добрыне и радостно прогудел:
