Любовь оборотня (СИ) - Кащей Мирослава (книги онлайн полные версии .TXT) 📗
— Чего ж тут не понять? — покосилась на паутину в углах Добряна.
— Всякое бывает, — признала бабка и поспешила перевести тему. — Скит мой на все царство Берендеево славится тем, что выходят из него самые завидные невесты. Все из себя умницы-красавицы-любушки-голубушки, и у каждой, — Устинья назидательно вздернула палец, — каждой, — многозначительно повторила она, — свое особенное мастерство имеется. Оно-то и является основным приданным.
— И у меня будет?
— А-то как же, обязательно, — уверила Устинья. — Тебе особое послушание положено. Матушка Макошь лично его выбирала.
— Правда? — ахнула Добряна.
— Истинная, — построжела старуха. — Надобны сестрам моим — жрицам Макоши новые рубахи. Такие, чтоб летом в них было прохладно, и зимой тепло. Шьют их мастерицы, получившие благословение самой Матушки нашей — Пряхи небесной. На все царство-государство Берендеево всего две их было, а теперь и вовсе одна осталась. Отправилась давеча старая Матрена в последнее свое путешествие по Калинову мосту через реку Смородину в царство Прави (тут умерла), и некому продолжить ее дело кроме тебя, Добряна дочь Кондратия.
— Ох…
— Макошь на тебя указала, да и Велес словечко замолвил.
— Мамочки…
— Цени, девка глупая.
— Благодарствую, — Добряна поднялась с лавки.
— Да не меня, — отмахнулась от нее как от надоедливой мухи бабка. — Вечор на капище пойдем, там и поспасибкаешься. А сейчас о трудах, предстоящих, слушай.
Устинья задумчиво пожевала губами, помолчала, собираясь с мыслями, и приступила к рассказу. Со слов хозяйки скита получалась, что настигла Добряну невиданная удача, всю глубину которой враз не постичь. Потому что если начнешь вглядываться, то ужас берет. А все из-за того, что предстояло боярышне Басмановой собственными белыми ручками собирать крапиву, обдирать с нее листья, которые ни в коем случае нельзя выкидывать, ибо зело полезные. Стебли полагалось для сначала высушить под навесом, а после, предварительно упаковав всю эту страсть в мешки, тщательно размять какой-то хренью, Добряна не запомнила название, не до того было, только и уяснила, что в результате получаются волокна. Их нужно будет трепать и вычесывать, а потом и прясть крапивную кудель.
Слава всем богам, для этого всего можно было пользоваться самопрялкой. Да и траву разрешалось рвать не голыми руками, а то вообще легче повеситься, чем до ткацкого станка добраться. А ведь сотканное полотно ещё и раскроить надобно, а потом и рубашки из него нашить. И уж, конечно, не стоит забывать о вышивке узорами заветными, от предков переданными.
Чем дольше слушала Добряна, тем яснее понимала — это конец. Она не справится, просто помрет раньше. Тогда-то и вспомнилось недовольство Велеса. Небось подсказал супруге хозяин стад, волшебства и богатства, как сподручнее неугодившую девку извести.
— Я не сдюжу, — дождавшись, когда стихнет негромкая речь Устиньи, созналась она. — Помру, а не справлюсь. Это же такая прорва работы… Ее за год не переделать.
— Все помрем, — философски заметила хозяйка скита. — Бессмертных нету. Но каждому своя судьба сплетена. Видно, твоя в руки Недоли попала. Крепись девка, крепись. Главное, носу не вешай. Суди сама, ремесло, назначенное тебе, простым не назовешь. Зато почетное оно страсть какое. Потому как рубахи энти зело ценные. И потом… Не так уж и много их требуется. Это не бесконечные посконные холсты ткать, не за скотом из дня в день ходить, не в поле надрываться.
— Дворянам невместно в хлеву да в огороде спину гнуть, — вздернула подбородок Добряна.
— Вона как ты заговорила, — недобро прищурилась Устинья. — Быстро о боярской спеси вспомнила. Что ж, неволить и держать в скиту я тебя не стану. Иди куда хошь: хоть в Новгород, хоть в лес, хоть в болото, но знай, молва впереди тебя побежит. Каждая собака о твоем позоре узнает. Мол, не сдюжила Добряна Басманова, не потянула, потому совсем негодящая девка она, семьи своей недостойна…
— Это не так! — девушка вскочила на ноги.
— А раз не так, — Устинья неторопливо поднялась с лавки и оказалась вровень с возмущенной девой, — то надевай сарафан да выбирай богиням подношение, чтоб простили тебя дуру глупую, непокорную!
— Я…
— Ты справишься, — неожиданно обняла Добряну она. — Сдюжишь, — прошептала ласково. — Верю в тебя. И вообще, глаза боятся, а руки делают. Не плачь, голуба моя, слезами делу не поможешь. Лучше думай, почему ты тут оказалась да на работу настраивайся.
Легко сказать, но трудно сделать. Что значит ‘настраивайся’? Разве есть способ добровольно превратиться из столбовой дворянки, записной белоручки и маминой дочки в трудолюбивые крестьянки, вкалывающие, не разгибая спины, от зари до зари? Если и встречаются такие чудеса так только в сказках. Добряна в этом быстро уверилась.
В дурацком, а иначе она про себя с некоторых пор скит и не называла, так вот, в дурацком скиту день начинался с того, что отвратительно бодрая Устинья лупила в здоровенное медное било, давая знак, что пора вставать, приводить себя в порядок и бежать в общинный дом на завтрак. Перекусив в компании таких же сонных зашуганных девок, следовало приступать к трудам праведным до самого обеда, который, слава всем богам, как и завтрак готовили на всю общину. После обеда давался час отдыха.
В это время Добряна, едва добравшись до ставшей почти родной халабудки, падала лицом в подушку и отрубалась до того момента, как вновь раздавался гулкий ненавистный звук била. Тут уж торопиться было незачем. Послеобеденное время было выделено для личных нужд трудниц. Предполагалось, что девушки занимаются рукоделием или домашней работой, а то и, чем леший не шутит, общаются между собой. На деле никакого общения не было. Устиньины голубицы стремились к уединению. Все как одна.
Добряна поначалу думала подружиться хоть с кем-нибудь. Ничего не вышло. Никто с ней и разговаривать не захотел. Странно это, но ничего не поделаешь. Обидного или оскорбительного для себя боярышня в том не нашла. Не только с ней не общались. Все были наособицу. Только с Устиньей и можно было словом перемолвиться.
— Не грусти, голуба моя, — как-то раз сказала она Добряне. — не найти тебе тут товарок.
— Почему? — удивилась та.
— Так уж заведено, что все мои девочки, — старуха ласково погладила воспитанницу по плечу, — вроде как в разных мирах живут. Время я для вас делю, голуба моя, — принялась объяснять жрица Макоши. — Ненамного, на минутку, другую, но по-разному оно бежит. От того и живете наособицу.
— Для чего же премудрости такие? — удивилась Добряна.
— У каждой из вас своя задача. Непростая. Тяжкая. И каждая должна сама совладать с ней, а уж я подсоблю.
— Понятно, — соврала девушка.
Чем ломать попусту голову, лучше принять на веру то, чего изменить не в состоянии. Рассудила она и расслабилась. Что думать о других, когда своих забот полон рот. Так вот, возвращаясь к распорядку дня… После личного времени начинались занятия с наставницей. Все собирались в гриднице и слушали рассказы Устиньи о мироустройстве, жизни божьей и человеческой, об обрядах и служении, о дальних странах и ближних землях. Девки, что удивительно, в скиту были все как одна грамотные, старательно скрипели перьями записывая за наставницей, задавали вопросы ей, получали задания, даже задачки арифметические решали. После занятий, получив сухой паек, отправлялись по домам — вечерять, а после и спать.
Один день сменялся другим, отличаясь лишь в мелочах. Время летело. Вот уже и Добряна перестала слезы лить да проклинать братца Степушку, отправившего ее на эту бесконечную каторгу, постепенно втянулась в работу, порядок в избенке навела, нарвала крапивы стог, ободрала с нее листья и колючие стебли связала в пучки, повесила сушиться под навесом за халабудкой и поняла, что заняться особо нечем.
Домашние дела, конечно, были, только надоели они хуже горькой редьки. Добряне хотелось чего-нибудь такого-этакого. Прогуляться там, ягод собрать на варенье или так поесть, венок сплести. Только страх разбирал. Вспоминалось болото, желтоглазый страшный волк, жадные объятия трясины, холод подступающей смерти… Она часто думала об этом, даже Устинью спрашивала, а та, знай, смеялась да отправляла погулять за ворота.
