Агенство БАМС (СИ) - Блэк Тати (чтение книг .TXT) 📗
Благодаря всем этим блестящим качествам, никто Настасью всерьез никогда не воспринимал, что и позволяло ей прекрасно справляться с возлагаемыми на нее порой очень ответственными поручениями.
Вот и сейчас дорогой дядюшка по материнской линии беззаботно выложил ей все необходимые сведения, стоило только доверчиво улыбнуться и слушать его, буквально заглядывая в рот. Последнее могло показаться делом не слишком приятным, ибо дядюшкины зубы так пожелтели от беспрестанно перемалываемого ими табака, что представляли собой зрелище не слишком эстетическое, но на подобные мелочи Настасья давно привыкла внимания не обращать. И хотя дядюшка был слишком умен, осторожен и профессионален, чтобы выдать ей все подробности того, что она хотела знать, и его расплывчатых полунамеков Оболенской было достаточно, чтобы понять, что она идет по верному следу.
Склонившись над вышиванием, Настасья покорно кивала после каждой фразы Аниса Виссарионовича Фучика — а именно он сидел сейчас перед нею и с гордостью рассказывал о важном деле, порученном его агентству, кажется, впервые за все существование оного — если, конечно, не считать делами крайней важности расследования о пропавших курах у помещика Заславского (говоря, как на духу, Оболенская от него, будучи на месте кур, тоже непременно сбежала бы, а потому и состава преступления в данном деле не видела) или потерянные женой все того же Заславского свадебные чулки, на которые мог покуситься разве что сумасшедший — так вот, если не считать всех этих весьма захватывающих расследований, обычно агентство дорогого дядюшки ничем интересным не занималось, а потому догадаться, что на сей раз ему поступил заказ из ряда вон выходящий, не составило Оболенской труда. Игла беспорядочно мелькала в ее руках, и занятая размышлениями Настасья даже не замечала, что именно вышивает, пока, не взглянув через какое-то время на канву, не обнаружила, что вышедший из-под ее пальцев рисунок теперича разобрать было довольно трудно, дабы понять, что же это такое на нем изображено. Совершенно приличный по первоначальной задумке натюрморт теперь напоминал, в лучшем случае, черта из повести Гоголя, ворующего с неба луну, за которую вполне могло сгодиться яблоко, коему и не посчастливилось лежать рядом с кувшином, внезапно принявшим черты этого самого гоголевского черта.
Вздохнув с досадою, Оболенская отложила вышивание и взглянула на Фучика с извинительной красноречивой усталостью в темных больших глазах. Намек им был мгновенно понят, а потому вскоре она уже находилась в отведенных ей дядюшкой покоях, но вместо сна готовилась покинуть дом следом за Анисом Виссарионовичем, с облегчением возвращающимся в дорогое его сердцу агентство с чувством выполненного перед племянницей долга гостеприимства. У Оболенской же цель была совсем иная — ее путь лежал к особняку дальнего родственника великого князя — Лаврентия Никаноровича, где проводил сейчас свое расследование старший лейб-квор дядюшкиного агентства — Петр Иванович Шульц.
Знакомство с последним, надо сказать, не задалось с самого начала.
При всей своей бестолковой репутации Настасья Павловна вовсе не собиралась падать на господина Шульца с дерева, как и с любого другого места, впрочем, тоже. Она вообще не собиралась ниоткуда падать, в ее планы входило всего лишь молча и незаметно понаблюдать за Петром Ивановичем, но когда последнее стало невозможно ввиду ее, должно быть, весьма эффектного приземления прямо ему на руки — в которых, к стыду Оболенской, находиться было даже чересчур приятно — Настасья решила, что терять уже нечего, а потому сразу и без обиняков заявила, что отныне составит Петру Ивановичу приятную компанию во всех его делах. Шульц, к досаде Оболенской, подобной чести не оценил, как и ее неотразимой улыбки, а потому нахождение рядом с ним было не слишком приятственным, но по-прежнему необходимым, и в качестве компенсации за подобное неудобство Оболенская вовсю дала ход своему острому языку, желая раздосадовать Петра Ивановича и найти хоть какое-то удовольствие в их вынужденной близости.
Шульц, следует признать, в долгу не оставался. Его остроумие было до того занимательно, что Настасье Павловне стоило большого труда сохранять вид барышни пустоголовой и недружелюбной. В противном случае, один из лучших агентов Аниса Виссарионовича наверняка заподозрил бы, что Оболенская с ним рядом находится вовсе не из глупого девичьего любопытства, а этого допустить было никак нельзя.
Возвращаясь домой вечером того дня, когда они с Петром Ивановичем обнаружили, что Лаврентий Никанорович надругательным образом был отправлен к праотцам ускользнувшим от них злодеем, Настасья Павловна нежданно осознала, что мысли ее самым возмутительным образом заняты боле личностью господина лейб-квора, чем порученным ей делом.
Конечно, Петр Иванович Шульц обладал внешностью наверняка для многим дам притягательной, но было и что-то еще в этом мужчине, что делало агента дядюшки личностью довольно незаурядной. Об этом могло свидетельствовать одно лишь то, что Настасья против собственной воли испытывала к нему неподобающий интерес, чего с ней, признаться, никогда ранее не случалось.
Выданная замуж за Алексея Михайловича Оболенского в девятнадцать лет, свою недолгую семейную жизнь Настасья Павловна провела в мире и согласии с супругом, но при полном отсутствии нежных чувств с обеих сторон. Оболенский, являясь любимцем Александра II, которого весьма забавляли различные изобретения Алексея Михайловича, Галицкими был сочтен за партию весьма блистательную и выгодную.
Но, как выяснилось вскоре после венчания, Оболенскому жена была без особой надобности, и в браке этом он искал в ней скорее ассистентку, способную помочь ему в его безумных опытах, нежели любящую и преданную супругу. Настасья старалась выполнять волю мужа, как могла, но им обоим довольно быстро стало ясно, что ни на что иное, кроме как подавать Алексею Михайловичу инструменты, она не годится. И даже при этих несложных обязанностях она нередко ухитрялась путать меж собою его отвертки, шестеренки и прочие детали неясного назначения.
Тем комичнее казался тот факт, что в память о неудавшемся супружестве ей досталось последнее изобретение Оболенского да слухи за спиной, что, дескать, сама же Настасья Павловна мужа своего в могилу и свела. Против этих вымыслов говорило лишь то, что, как уже упоминалось, большинство представителей светского общества считали, что ум Настасьи не столь изощрен, чтобы составить коварный план умерщвления супруга, но другая часть дворцовой аристократии возражала на сие в том ключе, что, судя по тому, как Алексей Михайлович отошел в мир иной, фантазии особой, как и ума, тут и не требовалось. В действительности же все было достаточно закономерно: смелые опыты, которые Оболенский чрезмерно рискованно проводил с электрическим током, в конце концов стоили ему жизни. И не только жизни, но и традиционного прощания, ибо то, что осталось от Алексея Михайловича после чересчур сильного разряда, прошедшего по его телу, решено было хоронить в закрытом гробу.
После гибели супруга Настасья Павловна осталась при дворе и вела свою жизнь достаточно комфортно на назначенное ей, как вдове любимого изобретателя императора, содержание. Нередко ее вдовством пытались воспользоваться молодые щеголи и пресыщенные повесы, но ухаживания их, лживые насквозь, как и они сами, никакого интереса у Оболенской не вызывали. В отличие от совсем не вдохновленного ее обществом Шульца. Ах, будь же он неладен!
Вот уже третий вечер господин лейб-квор привозил ее по ошибке к особняку Шулербургских Оболенских, приняв, судя по всему, за одну из дочерей хозяина этого дома. Настасья переубеждать его в этой ошибке не стала, ибо это как нельзя более удобно было для нее самой — чем позже дорогой дядюшка Анис Виссарионович узнает о ночных бдениях племянницы наедине с его служащим, тем лучше. А может быть, ей столь невероятно повезет, что он не узнает ни о чем вовсе. Главное — не попадаться ему и Шульцу на глаза одновременно.
