Агенство БАМС (СИ) - Блэк Тати (чтение книг .TXT) 📗
На счастье Настасьи, дом Оболенских был не более, чем в двух кварталах от жилища Фучика, а потому она могла быстро преодолеть разделявшее их расстояние пешком. Курьезная ситуация случилась лишь однажды — как раз сегодня — когда Шульц столь долго наблюдал за нею, что Настасье пришлось войти в дом и объяснять удивленному ее появлением в доме слуге местных Оболенских, что она служанка, посланная господином Шульцем испросить у господина Оболенского разрешения навестить его дочь. Выскальзывая из дома своего однофамильца в глухую ночь, Настасья Павловна не могла подавить лукавой усмешки, представляя, как будет выпутываться из этого положения господин лейб-квор.
Незаметно вернувшись в дом Аниса Виссарионовича, будучи уже на подходе к своим покоям, Оболенская заметила, как дверь ее комнаты приоткрылась и обмерла от испуга. Неужто дядюшка заметил ее отсутствие? — только и успела промелькнуть в голове мысль.
Но вместо Фучика из проема двери выглянуло нечто, весьма похожее на пианино, только несколько более скромных габаритов. Состояло оно полностью из клепанного железа, и даже клавиши, видневшиеся через приоткрытую, словно пасть, крышку, были выкованы из алюминия. В целом этот странный инструмент выглядел так, словно состоял из всего, что его создатель нашел на свалке.
Завидев Настасью Павловну, пианино с неожиданной для него резвостью выскочило из комнаты, бочком протиснувшись в проем, и, громко топая, понеслось навстречу Оболенской. Остановило этот акт дружелюбия лишь повелительное поднятие руки Настасьи Павловны, после чего рояль замер, словно зачарованный, так и не донеся вторую ножку до пола.
— Моцарт! — прошептала Оболенская со всей возможной строгостью, — ты слишком громко топаешь. Если привлечешь внимание слуг, Анис Виссарионович непременно узнает, что я привезла тебя с собой отнюдь не из любви к музыке.
Пианино тут же удивительно бесшумно прикрыло восторженно отворенную крышку-пасть и, деликатно поставив вторую ножку на пол, осело на паркет. Послышался едва уловимый, но так хорошо знакомый Настасье Павловне, звук работающих шестеренок и, когда Моцарт снова поднялся, Оболенская обнаружила, что теперь его ноги напоминают металлические куриные лапы. Прежде, чем она успела что-либо сказать, одна из этих лап приподнялась, нырнула в недра металлического корпуса и принялась рыться внутри бездонного, как всегда казалось Настасье Павловне, чрева. Вскоре, в результате всех этих манипуляций, Моцарт выудил оттуда пару мягких домашних тапочек нежно-розового цвета, которые изящно были нацеплены им в тот же миг на тонкие, но поразительно устойчивые металлические ноги. Покачав головой, Оболенская сказала:
— Порою я боюсь тебя, ей-Богу, ибо ты кажешься куда умнее меня самой.
Моцарт разом как-то неловко ссутулился и смущенно шаркнул металлической лапой в розовом тапочке по полу.
— Ступай же в комнату, — устало произнесла Оболенская, — это был непростой вечер. Пора отдохнуть.
Пианино покорно пошлепало обратно к двери, но на полпути обернулось и слегка приподняло крышку корпуса, выражая этим немой вопрос, легко понятый Настасьей Павловной.
— Да, я расскажу тебе, что случилось, — ответила она и указала на дверь, после чего Моцарт наконец скрылся в темных покоях, а сама Оболенская быстро огляделась по сторонам и, уверившись, что никто не видел скачущего по коридору металлического пианино, также направилась к своей комнате, пробормотав себе под нос:
— Ох и наследство же ты мне оставил, Леша…
Извечный шулербургский смог, рожденный беспрестанным потоком дыма, который выплевывали в небо многочисленные городские заводы, плыл по улицам, укутывая все вокруг своим едким, туманным покровом. Покоящиеся в его удушающих объятиях дома, мосты и ясноглазые фонари казались сейчас лишь неясными размытыми силуэтами, да и весь мир вокруг был каким-то призрачным и нереальным.
Сидящей в старомодном экипаже Настасье Павловне Оболенской чудилось, что с приходом ночи город словно зажил иной, скрытой от дневного света, жизнью. Погруженная в эту странную, таинственную атмосферу Оболенская вздрогнула, когда грубый мужской голос с нотками нетерпения внезапно окликнул ее, дабы известить, что они прибыли на место. Расплатившись с извозчиком, Настасья Павловна огляделась, хотя разобрать что-то в этом тумане казалось задачей довольно сложной.
Но здание, которое она искала, не заметить было трудно, даже несмотря на смог. Как поведал Настасье дорогой дядюшка Анис Виссарионович, сие до крайности неприличное заведение открыто было в Шулербурге около года назад, но уже пользовалось весьма скандальной и дурной славой. По слухам — сам дядюшка, по его словам, обходил это место десятой дорожкой — здесь давались самые возмутительные представления и демонстрировались весьма развратного толка танцы. Не говоря уж о нарядах тех, кто имел несчастье служить в данном заведении. «Сплошное непотребство!» — восклицал Анис Виссарионович, промокая батистовым платочком вмиг вспревший от активно выказываемого им возмущения лоб. «Это позор Шулербурга!» — добавлял он, взмахивая руками, словно отгонял от себя сам образ этого «возмутительного заведения». А Настасья слушала его молча, гадая о том, что же это за танцы такие да представления дают в загадочном кабаре «Ночная роза».
И вот теперь она стояла перед ним, и свет его огней, различимый даже в плотном удушливом саване тумана, мерцал перед нею, маня к себе яркой вывеской. Само кабаре было выстроено в нехитрой форме круга, с возвышающимся над светлыми стенами зеленым куполом-маковкой. Неподалеку от «Ночной розы» Настасья Павловна, хоть и не без труда, разглядела главный собор города — церковь святого Николая Чудотворца. Такое соседство казалось жестокой насмешкой, лишним свидетельством того, насколько люди в теперешние времена отдалились от Бога. На фоне окруженного огнями кабаре темная громада церкви казалась чем-то чужеродным и посторонним в этом мире, где люди, слишком поверившие в собственные бесконечные возможности и свершения, враз забыли о том, верой во что жили на протяжении веков. И здесь, в Шулербурге, заброшенность соборов казалась еще более очевидной и пугающей, чем в стольном Петербурге, где государь по большим праздникам все еще посещал церковные службы.
Поежившись от ощущения чего-то страшного и неминуемого, накатившего вдруг на нее оглушающей волною, Оболенская сосредоточилась на том, что ей предстояло сделать в этот вечер. Крепко сжав в руках казавшийся ненужным и неуместным сейчас веер, Настасья Павловна решительным шагом направилась ко входу в обитель порока, как величал «Ночную грозу» Анис Виссарионович, предостерегая ее от приближения к этому ужасному месту. Но Настасья, подходя к крепкой кованой двери кабаре и вспоминая эти слова дядюшки, думала о том, что ей вовсе не помешает узнать кое-что о том, от чего старался уберечь ее дорогой дядюшка.
Купив на входе билет, Настасья Павловна прошла в ярко освещенный зал, где вполне прилично одетый, вопреки дядюшкиным рассказам, оркестр играл какую-то незнакомую мелодию. Людей в зале было много, преимущественно мужчин, но беглый осмотр показал, что господина Шульца среди них нет. Зная изобретательность Петра Ивановича по истории с лодкой, под которой он прятался, Настасья Павловна рассудила, что искать его нужно вовсе не здесь.
Убедившись, что ее появление осталось почти незамеченным благодаря неприметному темному плащу, капюшон которого скрывал лицо, Оболенская смешалась со стоящей в проходе толпой и быстро скрылась за кулисами. Она решила, что ежели Петра Ивановича нет среди зрителей, то весьма вероятно, что находится он по другую сторону сцены.
Настасья обошла несколько гримерных — какие-то из них пустовали, а в иных можно было застать прелюбопытное зрелище — например, мужчину, натягивающего женские чулки — когда ее разведывательный поход был остановлен внушительной дородной дамой, вооруженной хлыстом.
— Ты кто такая? — поинтересовалась женщина, наступая на Настасью Павловну всей своей немалой массой, по сравнению с которой плеть в ее руке казалась просто невинной игрушкой.
