Жестокие игры - Стивотер Мэгги (читать книги .TXT) 📗

Это не голос Пег Грэттон. Мы обе поворачиваем головы.

Это Итон в своей потной традиционной одежде, он стоит у основания камня, вытянув шею, чтобы видеть нас. Вокруг него столпилось несколько мужчин, они засунули руки в карманы или в проймы жилетов. Среди них есть наездники, которые осторожно держат одну руку на весу, чтобы не вызвать нового кровотечения. На некоторых из них такие же традиционные шарфы, как на Итоне. Все они хмурятся.

Я сказала что-то не то. Я влезла без очереди. Я совершила какую-то ошибку. Я не понимаю, в чем именно дело, но меня охватывает неуверенность.

— Она не может скакать! — заявляет Итон.

Сердце готово выскочить у меня из груди. Дав! Конечно же, все дело в Дав. Надо было брать пегую кобылу, когда подвернулась возможность.

— Ни одна женщина не участвовала в бегах с тех самых пор, как они проводятся, — говорит Итон. — И в этом году ничего не должно измениться.

Я во все глаза смотрю на Итона и окруживших его мужчин. В том, как они стоят рядом, есть что-то знакомое, товарищеское. Они похожи на стадо пони, сбившихся вместе ради защиты от ветра. Или на овец, осторожно косящихся на шотландскую овчарку, которая собирается куда-то их перегнать. А я — чужачка. Женщина.

Каких только препятствий к моему участию в бегах я не воображала себе… но не это.

Я краснею, чувствуя, что сотни людей наблюдают за мной, стоящей на плоском камне. Но тем не менее я нахожу в себе силы заговорить:

— В правилах ничего об этом не говорится. Я читала их. Очень внимательно.

Итон смотрит на стоящего рядом мужчину, и тот облизывает губы, прежде чем заговорить.

— Есть правила на бумаге и есть правила, слишком важные для того, чтобы их записывать.

Мне требуется около секунды для понимания того, что именно он подразумевает: несмотря на отсутствие прямого запрета в правилах, они не намерены допускать меня к участию в бегах. Это похоже на то, как мы с Гэйбом играли в детстве: стоило мне приблизиться к победе, как Гэйб тут же менял правила игры.

И так же, как в те далекие годы, от несправедливости этого меня охватывает огнем.

Я говорю:

— Тогда зачем вообще существуют правила на бумаге?

— Некоторые вещи слишком очевидны, чтобы их записывать, — говорит мужчина, стоящий рядом с Итоном.

На нем очень аккуратный костюм-тройка, а вместо куртки — шарф. Я вижу ровный треугольный вырез его жилета, темно-серый на фоне белой рубашки, куда более чистой, чем его лицо.

— Спускайся, — требует Итон.

Тут третий мужчина, стоящий у самого основания камня, у ступеней, по которым я только что поднялась, протягивает ко мне руку, как будто я действительно собираюсь спуститься вниз с его помощью.

Я не двигаюсь с места.

— Для меня это не очевидно.

Итон сначала хмурится, а потом объясняет, медленно складывая вместе слова по мере того, как они приходят ему в голову:

— Женщины — это сам остров, а остров хранит и кормит нас. Это важно. А мужчины — это то, что вколачивает остров в морское дно, не позволяя ему уплыть в море. На песчаном берегу не может быть женщин. Это переворачивает естественный порядок вещей.

— Значит, ты хочешь меня дисквалифицировать из-за какого-то суеверия, — говорю я. — Ты думаешь, из-за того, что я буду участвовать в бегах, корабли начнут садиться на мель?

— Ну, ты уж слишком передергиваешь.

— Значит, ничего такого… Ты просто думаешь, что я не должна участвовать в бегах, и все.

На лице Итона появляется выражение, похожее на выражение лица Гэйба там, в пабе, когда он недоуменно оглядывал толпу, как бы желая убедиться: они тоже видят, как со мной трудно управиться.

Чем дольше я смотрю на Итона, тем сильнее он мне не нравится. Неужели его жена не считает его длинную нижнюю губу отвратительной? Неужели он не может зачесывать волосы как-то иначе, чтобы не слишком обнажать череп? Неужели это обязательно — вот так выпячивать вперед подбородок между словами?

Итон заявляет:

— Не стоит воспринимать это как личное. Ничего подобного.

— Для меня это личное.

Теперь мужчины откровенно раздражены. Они ведь думали, что я просто покорно спущусь с камня, едва услышав их «нет», но я этого не сделала, не пожелала смиренно уйти в историю, а намерена бороться.

— В октябре можно заняться множеством вещей, которые доставят людям радость, и не тратить время на тебя, Кэт Конноли, — сердито говорит Итон. — Ты не должна участвовать в бегах.

Я думаю о Бенджамине Малверне, сидящем в нашей кухне, спрашивающем меня о том, на что мы готовы, что бы спасти наш дом. Я думаю о том, что если я сейчас спущусь с этого камня, у Гэйба не будет причин задерживаться на острове, и как бы ни злилась на него, я не могу допустить, чтобы тот наш разговор стал последним. Я вспоминаю свои ощущения при скачке наперегонки с Шоном Кендриком, сидящим на непредсказуемой водяной лошади.

— У меня есть причины, чтобы участвовать, — резко бросаю я. — Точно так же, как у всех мужчин, поднимавшихся на этот камень. И от того, что я девушка, эти причины не становятся менее вескими.

Ян Прайвит, стоящий всего в нескольких шагах от меня, спрашивает:

— Кэт Конноли, кого ты видишь рядом с собой? Женщину, которая забирает нашу кровь. Женщину, дарующую нам желаемое. Но кровь на этой скале — мужская кровь, кровь многих поколений. И не в том дело, хочешь ты участвовать или нет. Ты здесь чужая. Так что прекрати. Спустись и не веди себя как ребенок.

Да кто такой этот Ян Прайвит, чтобы говорить мне подобное? Это снова напоминает мне, как Гэйб требовал прекратить истерику, которой и близко не было. Я думаю о маме, сидящей верхом на лошади, обучающей меня верховой езде, о маме, словно слившейся с прекрасным животным. Они не вправе говорить, что я чужая. Они могут меня выгнать, что бы я ни говорила, но не вправе называть меня чужой.

— Я следую тем правилам, которые мне дали, — говорю я. — Я не стану подчиняться тому, что нигде не записано.

— Кэт Конноли, — вступает мужчина в жилете. — На нашем пляже никогда не бывало женщин, и ты хочешь, чтобы в этом году все изменилось ради тебя? Да кто ты такая, чтобы этого требовать?

И по какому-то невидимому сигналу мужчина, протягивавший ко мне руку, начинает подниматься по ступеням. Они просто силой стащат меня вниз, если я не захочу уйти сама!

Все кончено.

Я просто поверить не могу, что все кончено.

— Я выскажусь в ее защиту.

Все разом поворачиваются туда, где стоит Шон Кендрик, в стороне от толпы, сложив на груди руки.

— Остров живет храбростью, а не кровью, — говорит Кендрик.

Его лицо повернуто ко мне, но глаза следят за Итоном и его компанией. В тишине, воцарившейся при первых его словах, я слышу, как колотится мое сердце.

Я вижу, что мужчины обдумывают сказанное им. Лица их ничего не выражают; им хочется не обращать на Кендрика внимания, но при этом они лихорадочно соображают, насколько серьезно следует отнестись к словам того, кто так много раз обманывал смерть на бегах.

А Шон Кендрик, как и тогда, в грузовике Томаса Грэттона, ничего больше не говорит. И его молчание вытягивает из мужчин слова, заставляет что-то сказать.

Итон не выдерживает первым.

— И ты хочешь, чтобы ей позволили скакать, — говорит он. — Несмотря ни на что.

— Тут нет никакого «ни на что», — возражает Шон. — Пусть море решит, что правильно, а что — нет.

Следует мучительно долгая пауза.

— Значит, она участвует, — говорит Итон. — Отдай свою кровь, девушка.

Пег Грэттон не ждет, пока я протяну ей руку. Она одним змеиным движением оказывается рядом со мной и разрезает мой палец, но вместо боли я ощущаю как будто ожог, и жар проносится по моей руке до самого плеча. Кровь льется ручьем и падает на скалу.

А у меня снова возникает то чувство, что охватывало меня недавно, когда на плоский камень поднимался Шон Кендрик: мои ноги словно вросли в скалу, я стала частью острова, я вырастаю прямо из него… Ветер треплет мои полосы, срывает с них ленту и бросает пряди мне в лицо. Воздух пахнет океаном, набегающим на берег.