Жестокие игры - Стивотер Мэгги (читать книги .TXT) 📗

Море Скорпионов выбрасывало кабилл-ушти на наш берег задолго до того, как родились мой отец или отец моего отца.

— И их всегда почитали? И никогда не убивали ради еды?

Мне стало тошно.

— А ты стал бы есть акулу?

— Вообще-то мы их едим в Калифорнии.

— Ну, наверное, как раз поэтому в Калифорнии и нет кабилл-ушти. — Я пережидаю, пока он отсмеется, и добавляю: — У тебя губная помада на воротнике.

— Это лошади оставили, — усмехается Холли, но все-таки старается рассмотреть пятно. Найдя его, он трет воротник пальцем. — Она слепая, точно. Целилась мне в ухо.

Что ж, это объясняет его встрепанный вид. Я снова прислоняюсь к стене и смотрю в вестибюль. Людей в нем стало еще больше, они вливаются в гостиницу по мере того, как день угасает, а тени снаружи становятся все холоднее. Но Бенджамина Малверна среди них нет.

Холли спрашивает:

— Ты, похоже, знаешь, что он собирается тебе сказать? У тебя такой спокойный вид.

Я отвечаю:

— Мне просто все это надоело до тошноты.

— Не сказал бы, глядя на тебя.

Корр может держать на уме тысячу вещей, но отразится в его глазах только что-то одно, как сегодня утром. Он очень похож на меня.

Я на одно краткое мгновение позволяю себе прикинуть, ради чего именно Малверн мог захотеть встретиться со мной. И эта мысль укалывает меня изнутри холодной иглой.

— Теперь точно узнаешь, — замечает Холли.

Нахмурившись, я снова смотрю в вестибюль и на этот раз уже вижу, как с улицы входит Бенджамин Малверн и закрывает за собой дверь. Он прячет руки в карманы серого пальто и проходит в вестибюль быстрым шагом, как будто он здесь хозяин. А может быть, так оно и есть. Малверн выглядит боксером-профессионалом, с широкими плечами и бычьей шеей. Я до сих пор никогда не узнавал Бенджамина Малверна в Мэтте, но теперь вижу сходство.

Холли прослеживает мой взгляд.

— Я лучше пойду. Он не обрадуется, увидев меня.

Я даже представить не могу, почему бы вдруг Бенджамин Малверн проявил недовольство при виде одного из своих покупателей. Или, по крайней мере, не могу представить, чтобы он дал понять, что недоволен.

— Мы поссорились, — поясняет Холли. — Этот остров куда меньше, чем мне казалось. Но не беспокойся, мой долларовый счет — залог тому, что наша с ним дружба все равно продолжится.

Мы расходимся в разные стороны; Холли направляется на звуки пианино, а я прохожу в вестибюль. Я могу точно определить, в какой момент меня узнали, поскольку все вдруг начинают смотреть в разные стороны с таким рассеянным видом, что ясно, куда они смотрели до этого.

Мне требуется пара мгновений, чтобы заметить Малверна в толпе, но потом я вижу, что он разговаривает с Колином Калвертом, одним из распорядителей бегов. Калверт добрее, чем Итон, этот упертый любитель всего традиционного, с которым Пак пришлось столкнуться лбами, — но Калверта не было на фестивале. Вероисповедание его жены предполагает запрет на посещение таких сборищ, во время которых молодые женщины танцуют на улицах почти голыми. Зато не запрещено принимать участие в бегах, во время которых умирают мужчины. Калверт видит меня и кивает, и я киваю в ответ, хотя моя голова уже занята предстоящим разговором. Малверн не спеша направляется ко мне, как будто просто случайно проходит мимо.

— Что ж, Шон Кендрик, — говорит он.

Мне нужен Корр.

Я не в силах выговорить ни слова.

Малверн потирает ухо большим пальцем и смотрит на картину, изображающую двух ухоженных племенных кобыл; картина висит над камином.

— Ты плохой собеседник, а я не умею проигрывать, так что давай вот на чем остановимся. Если ты победишь — я продам его тебе. Если проиграешь — я не хочу больше об этом слышать, никогда.

И над океаном как будто восходит лишнее солнце.

Я вдруг осознаю, что и не ожидал ничего подобного.

Я выигрывал четыре раза. И могу сделать это снова. Мы можем сделать это снова. Я вижу песок под ногами, лошадей вокруг, прибой под копытами Корра… и в конце всего этого — свобода.

— За сколько? — спрашиваю я.

— Три сотни.

В глазах у него лукавство. Мое жалованье — полторы сотни в год, и именно Малверн мне его платит, так что знает мои доходы до последнего пенни. Побеждая на бегах, я получаю восемь процентов от суммы приза. И я накопил, сколько сумел.

— Мистер Малверн, — спрашиваю я, — вы хотите, чтобы я вернулся, или вы просто продолжаете свою игру?

— Хотеть и нуждаться — это очень разные вещи, — говорит Малверн. — Двести девяносто.

— Мистер Холли предложил мне работу.

Малверн явно задет, хотя я и не знаю, чем именно: мыслью о том, что может потерять меня, или упоминанием имени Холли.

— Двести пятьдесят.

Я складываю руки на груди. Двести пятьдесят — нереальная для меня сумма.

— Да кто захочет к нему подойти после сегодняшнего?

— Все водяные лошади кого-нибудь убивают.

— Но не все они убивают кого-нибудь в тот момент, когда на их спине сидит ваш сын.

Лицо Малверна становится острым, как осколок стекла.

— Назови свою цену.

— Двести.

Это тоже дорого, но все же более или менее достижимо. Но только более или менее. В том случае, если я прибавлю к своим накоплениям процент от будущего выигрыша, который нужно еще получить.

— Ну, в таком случае я просто ухожу, мистер Кендрик.

Но он не уходит. Я стою на месте и жду. И вдруг замечаю, что в вестибюле воцарилась тишина. И наконец понимаю, почему Малверн выбрал именно это место, а не чайную, и не конюшни, и не свой кабинет. Здесь он сделает себе наилучшую рекламу, какую только можно вообразить. Его имя будет у всех на слуху. Малверн глубоко вздыхает.

— Хорошо. Две сотни. Желаю удачных бегов, джентльмены.

Он засовывает руки в карманы и уходит. Калверт распахивает перед ним дверь, впуская внутрь несколько лучей ослепительного дневного света. Я должен победить.

Глава сорок четвертая

Пак

— Кэт, ты же понимаешь, что это не твоя вина.

Голос отца Мунихэма звучит немного устало, но мне кажется, что он всегда разговаривает именно так, когда бы я ни пришла на исповедь. Я разглаживаю ладонями блузку. Я чувствовала себя неловко из-за того, что шла в церковь в брюках, но скакать на Дав в платье невозможно, поэтому к свободным штанам я надела блузку. И сочла это вполне приемлемым компромиссом.

— Но я чувствую себя виноватой. Ведь это же я последней держала его за руку. А когда отпустила, он умер.

— Но он бы в любом случае умер.

А может, и нет? Что, если бы я продолжала держать его руку? Я теперь не знаю. И буду постоянно об этом думать.

Я смотрю на сверкающее окно с цветными стеклами над алтарем. Устройство кабинки для исповедей позволяет мне видеть все здание с моей наблюдательной точки. Потому что церковь Святого Колумбы сначала была построена без этой кабинки; наверное, раньше не было то ли исповедей, то ли священников, то ли грехов. И кабинку добавили гораздо позже. И она открыта ко всей церкви, лишь между исповедником и грешником висит занавеска. Вообще эта занавеска выглядит ужасно глупо не только потому, что отцу Мунихэму видны все те прихожане, которые идут к нему по проходам между скамьями, но и потому, что он прекрасно знает голоса всех жителей острова, поэтому даже если бы он ослеп, то все равно понял бы, который грех чей. В результате единственная польза от этой занавески та, что можно спокойно ковырять в носу, не оскорбляя этим святого отца… чем и занимается иной раз Джозеф Берингер.

Теперь отец Мунихэм слегка сердится.

— Знаешь, Кэт, мне это кажется эгоистичным. Ты наделяешь слишком большой силой то, что, в конце концов, всего лишь твоя рука.

— Но вы же сами постоянно говорите, что Бог действует через нас. Может, он хотел, чтобы я там оставалась и продолжала его держать?

На несколько мгновений по другую сторону занавески воцаряется молчание.