Жестокие игры - Стивотер Мэгги (читать книги .TXT) 📗

Я устраиваюсь рядом с ней и смотрю на ее профиль, ничуть не пытаясь замаскировать свое внимание, — ведь сейчас мы с Пак вдвоем, и только она может меня видеть. Вечернее солнце ласкает ее шею, ее щеки. Волосы у Пак цвета травы на утесах, и они то взлетают в воздух, то снова падают ей на лицо, повинуясь ветру. А выражение ее лица не такое свирепое, как обычно, не столь неприступное.

Я спрашиваю:

— Ты боишься?

Ее глаза устремлены к далекой линии горизонта, на запад, туда, где уже исчезло солнце, но осталось еще сияние. Где-то там, вдали, плывет отпущенная мной водяная лошадь, где-то там — Америка Джорджа Холли и вся та вода, по которой странствуют корабли.

Пак не отводит взгляда от оранжевой полосы в конце мира.

— Расскажи мне, на что это похоже. Бега.

На что это похоже, так на битву. Это сплошная мешанина лошадей, мужчин и крови. Там самые быстрые и сильные, там те, кто остался после двух недель подготовки на песчаном пляже. Это прибой, бьющий тебе в лицо, это смертельная магия ноября на твоей коже, это скорпионьи барабаны вместо твоего сердца. Это скорость, если тебе повезет. Это жизнь, или это смерть, или это то и другое, или ничего из этого. Когда-то давным-давно вот этот момент — последний свет дня перед бегами — был для меня лучшим мгновением года. Предвкушение грядущей игры. Но это было тогда, когда мне было нечего терять, кроме собственной жизни.

— На берегу нет никого храбрее тебя.

Она откликается рассеянным тоном:

— Это не имеет значения.

— Имеет. Я тогда на фестивале говорил серьезно. Этот остров ценит храбрость.

Теперь Пак смотрит на меня. Она окрашена красным, она свирепа, она постоянна и переменчива, в ней спрятано все то, что делает Тисби таким, каков он есть. Она спрашивает:

— А ты чувствуешь себя храбрым?

Богиня-кобыла велела мне загадать еще одно желание.

Сейчас я очень сомневаюсь, что оно может исполниться. Но еще помню те годы, когда подобное воспринималось как реальное обещание.

— Я и сам не знаю, что я чувствую, Пак.

Пак чуть-чуть меняет положение рук, ровно настолько, чтобы не потерять равновесия, слегка наклонившись ко мне, и когда мы целуемся, она закрывает глаза.

Потом она откидывается назад и всматривается в мое лицо. Я не шевелюсь, да и она почти неподвижна, а мир вокруг как будто стал совсем другим, незнакомым.

— Скажи мне, чего пожелать, — говорю я. — Скажи, что попросить у моря?

— Стать счастливым. Счастья.

Я прикрываю глаза. Мой ум заполнен Корром, океаном, ощущением губ Пак Конноли на моих губах.

— Я не думаю, что такое возможно на Тисби. А если и возможно, я не знаю, как можно было бы это сохранить.

Ветер обдувает мои опущенные веки, он пахнет солью, и дождем, и зимой. Я слышу, как океан набегает на остров, слышу его вечную колыбельную.

В моих ушах звучит голос Пак; ее дыхание согревает мою шею под воротником куртки.

— Ты скажи шепотом. Скажи то, что тебе самому нужно услышать.

Я поворачиваю голову так, чтобы ее губы коснулись моей кожи. Поцелуй холоден — потому что ветер обдувает мою щеку. Лоб Пак касается моих волос.

Я открываю глаза — солнце исчезло. Мне кажется, что океан заполнил меня, он неукротим и изменчив.

— А что мне самому нужно услышать?

Пак шепчет:

— Что завтра мы победим на Скорпионьих бегах, как король и королева Скармаута, и я спасу свой дом, а тебе достанется твой конь. Дав будет до конца своих дней есть золотой овес, а ты будешь выигрывать каждый год, и люди со всех островов во всем мире будут приезжать сюда, чтобы узнать, как ты заставляешь водяных лошадей слушать тебя. Пегая кобыла унесет Мэтта Малверна в море, а Габриэль решит остаться на острове. У меня будет своя ферма, а ты будешь добывать мне хлеб к обеду.

Я говорю:

— Да, вот это мне и нужно было услышать.

— И теперь ты знаешь, чего пожелать?

Я осторожно сглатываю. У меня нет раковины желаний, которую полагается бросить в воду, произнося то, что загадал, но я знаю: океан все равно меня слышит.

— Получить то, что мне необходимо.

Глава пятьдесят седьмая

Пак

Перед тем как папа уходил в море, в нашем доме всегда начиналось общее оживление. Даже если он выходил рано утром или поздно ночью, чтобы последовать за отливом и косяками рыбы, мама всегда принималась что-нибудь печь для него, а Гэйб обычно суетился в папиной комнате, проверяя, все ли уложено и не забыл ли папа бритву, а мы с Финном или мельтешили у отца под ногами, или совали нос в его рюкзак, или мешали маме на кухне. В тот день, когда они собирались выйти в море вместе, хлеб для них пекла я, а Гэйб наблюдал за тем, как мама укладывает все необходимое. Ну а Финн дулся, огорчаясь тем, что оба скоро уйдут.

Сегодня, в утро Скорпионьих бегов, я себя чувствую так, словно это я должна выйти в море. Финн встревоженно проверяет мой рюкзак, а Гэйб чистит мои ботинки, а я старательно стягиваю волосы в хвостик и думаю: «Неужели все это на самом деле?» Сегодня мы можем позволить себе копаться довольно долго; этим утром состоятся лишь короткие, не самые серьезные скачки, и мне вместе с Дав незачем являться на песчаный берег слишком рано. Когда уже все готово, я тянусь к жестянке из-под печенья с намерением взять сколько-нибудь денег на тот случай, если понадобится купить что-то для Дав. Но мои пальцы касаются холодного, голого дна жестянки. Мы наконец-то истратили все до конца.

Как будто мне нужно напоминать, почему я решила участвовать в бегах! У меня холодеет шея, по плечам ползут мурашки.

Когда я наконец отправляюсь в путь, Финн заявляет, что принесет мне обед, — хотя я и представить не в состоянии, что смогу съесть хоть крошку; все мои кишки скрутились в плотный клубок, как змеи, а это едва ли способствует хорошему пищеварению. Гэйб выходит из дома вместе со мной.

— Пак, — говорит он, — не делай этого.

Он прислоняется к изгороди, наблюдая за тем, как я затягиваю подпругу. Он сейчас так похож на папу, в слабом утреннем свете… он ведь совсем не спал, и у него вокруг глаз появились морщинки. Он становится похож на какого-нибудь рыбака, у них у всех от глаз разбегаются морщины.

— Поздно уже говорить об этом, — я смотрю на Гэйба поверх спины Дав. — Скажи мне, пожалуйста, как еще я могу спасти этот дом, и я никуда не пойду.

— Неужели это так уж плохо — оставить этот дом?

— Мне он нравится. Он напоминает о маме и папе. И дело не только в доме. Знаешь, чего мы в первую очередь лишимся, оставшись без него? Дав. А я не могу… Я умолкаю и начинаю старательно оттирать какое-то пятно с седла.

— Но она ведь просто лошадь, — говорит Гэйб. — И не надо вот так на меня смотреть! Я знаю, что ты ее любишь. Но ты прекрасно проживешь и без нее. Ты можешь найти здесь какую-то работу, а я буду присылать вам деньги, и все будет хорошо.

Я зарываюсь пальцами в гриву Дав.

— Нет, все не будет хорошо. Я не хочу просто найти работу, и зарабатывать, и думать, что все хорошо. Мне нужна Дав, и я хочу иметь много воздуха, чтобы дышать, и я не хочу, чтобы Финну пришлось работать на фабрике. Я не желаю жить в какой-нибудь каморке в Скармауте, и чтобы Финн жил в такой же каморке, и так до самой старости.

— Но я к следующему году заработаю достаточно, чтобы и вы тоже смогли перебраться на материк. Там найдется работа и получше.

— Я не хочу перебираться на материк. Я не хочу искать работу получше. Ты что, не понимаешь? Я счастлива здесь. Далеко не каждому хочется отсюда уехать, Гэйб! Я хочу остаться здесь. И если у меня будет Дав, и достаточно простора, и мешок бобов — я скажу, что с меня этого довольно.

Габриэль смотрит на собственные ноги и шевелит губами, точно так, как делал, когда папа ругал его за что-нибудь.

— И ради этого стоит умереть?

— Да. Думаю, стоит.

Гэйб отдирает от доски отколовшуюся щепку.