Последний глоток сказки: жизнь. Часть I и Последний глоток сказки: смерть. Часть II (СИ) - Горышина Ольга
— Доброго дня, отец, — повторил Эмиль и направился к двери.
— Мне не нужны книги, — донесся до него тихий голос графа. — Все лечится любовью, чтобы не писали там ваши медицинские энциклопедии. Я дам своей вилье то, что не успел дать Валентине при жизни. Пусть у нее не осталось прошлых воспоминаний, но будут новые, которые ей не захочется забыть.
Эмиль тихо прикрыл дверь башни и уставился на Дору, который стоял, прижавшись к стене.
— Как быть? И что делать? — спросил он.
— Я не читаю по-русски, — бросил Эмиль грубо и зашагал к лестнице.
Дору нагнал его.
— Эмиль, что ты в действительности хочешь? Счастье отцу или славы себе? Напиши любой финал в своем романе. Никто все равно не будет его читать…
Вместо ответа Эмиль спрыгнул с лестницы, минуя ступеньки. Дору пошел обратно и прижался ухом к замочной скважине, вдруг услышав тихий шепот отца. «Святой Боже, он уже сам с собой начал разговаривать…» Дору зажмурился и заставил себя уйти в детскую, где начал швыряться игрушками, и скоро в кроватке выросла целая гора из всего, что могло походить хоть немного на баскетбольный мяч.
Граф лежал без сна, с открытыми глазами. Валентина продолжала спать, и лицо ее, в плену сна безмятежно спокойное, напоминало ему прежнюю живую девушку. В ушах даже зазвенел ее живой голос, дрожащий и звонкий, переплетавшийся когда- то с бешеным боем заходившегося страхом и желанием сердца. Голос, вырвавшийся из груди вильи у пруда, был именно таким. Рука графа легко скользнула поверх одеяла, едва касаясь спрятанного под ним обессиленного материнством тела. Вилья пошевелилась, и Александр поспешил отдернуть руку, одновременно желая и страшась ее пробуждения.
Он не хотел видеть ее суженных злых глаз. Он хотел сохранить в памяти широко распахнутые серые, с легкой поволокой слез, померещившиеся ему у пруда. Эти глаза, казалось, уже принадлежащими кому-то другому из его безвозвратно утраченного прошлого. To были глаза живой девушки, с мольбой обращенные к нему — отпустите, не губите меня… Но он все равно погубил ее.
Он потерял ее в гудящей сиренами петербургской ночи и привез в замок лишь мертвое тело, даровавшее ему дочь, а с душой ее он распрощался навечно, не вняв красноречивой немой мольбе о свободе.
— Тина, милая Тина, — зашептал граф одними губами. — Вернись хоть на миг ярким солнечным светом в непроглядной тьме моей вечной ночи.
Младенец, до сих пор мирно лежавший под боком матери, зашевелился, и тишина спальни наполнилась отрывистым детским плачем, становившимся с каждой секундой все звонче и звонче. Граф медлил, словно скованный петербургскими воспоминаниями, и рука его коснулась уже не шали, а холодных пальцев вильи.
Валентина скинула с себя одеяло, оставшись лишь в затянутом на лбу чепце, и подтянула ребенка к груди. Плач тотчас прекратился, и на смену ему пришел треск рвущейся ткани, летящей на пол рваными лоскутками. Граф не останавливал вилью, сдиравшую с ребенка пеленки. Он жмурился, боясь расплакаться при виде суженных злобой серых глаз. Все надежды тщетны… Слишком много боли успело познать это маленькое, ныне молчащее, сердце. Слишком много…
Но все же Александр заставил себя открыть глаза. Вилья уже сорвала с головы чепец, и волосы ее обволакивали тельце ребенка, подобно кокону. Граф молча поднялся и направился к камину, чтобы захватить на совок немного горящих углей для жаровни, продолжавшей стоять подле кровати. Он понимал, что им обоим не оценить температуры в комнате, ребенок же не пожалуется на холод словами, а разные нотки детского плача ему еще предстояло выучить. Нянек нынче нет.
Александр не решился забраться в кровать и присел в изножье. Теперь он смотрел не на мать, а на сморщенные пяточки, выбивавшиеся из льняных волос. Лица ребенка за материнской рукой не было видно вовсе, но вот вилья переложила дочь на другую грудь, и теперь, подавшись немного вперед, граф смог увидеть крохотный носик. Вилья что-то мурлыкала совсем тихо, и разобрать слов оказалось не под силу даже вампирскому слуху. Да и не было там слов, из уст ее вырывались первобытные вечные звуки, которыми веками матери убаюкивали младенцев.
Граф сидел тихо, покорно ожидая окончания кормления, чтобы попросить подержать малышку хоть минуту, но мать, будто читая его мысли, еще сильнее прижала дитя к груди, пряча в волосы по самый носик.
— Она — моя, — четко слышалось сквозь мурлыканье, и граф не поднимал рук.
— Я не пойду против твоего желания, — сказал он со вздохом. — Я дождусь, когда ты сама призовешь меня, чтобы признать за мной отцовство. А пока я буду смиренным волком сидеть у твоих ног.
— Я хочу к своему пруду.
Граф вздрогнул, увидев перед собой пустые подушки, слегка намоченные младенцем. Вилья стояла подле окна, занеся на подоконник ногу, крепко прижимая спящего ребенка к груди. Она стояла перед ним бледная и худая, как и раньше, словно никогда и не рожала. Волосы все пошли на пеленки малышу, и ничего не могло бы скрыть провисший живот, который бесследно исчез вместе с родовой болью. Теперь живой здесь была только его дочь, теплая и сопящая под материнскими волосами. Его дочь…
— Она — моя, — повторяла вилья, смотря будто сквозь него.
— Дождись здесь лета. Ты застудишь ребенка у пруда. Я уйду, если ты так хочешь.
Он говорил тихо, боясь спугнуть ее, но Валентина все равно не слушала его увещеваний. Она подняла на подоконник вторую ногу.
— Я прошу тебя, прошу…
Только граф поздно метнулся к окну. Вилья уже растворила его спиной и исчезла в ночной тьме вместе с младенцем. Он схватился руками за портьеры и с рычанием рванул на себя.
— Она — моя, — повторял он слова беглянки. — Она — моя!
Глава 20 "Убийство мечты"
Граф не решался выглянуть в сад, продолжая сжимать в руках обрывки портьер. Он проклинал себя за то, что позволил Серджиу расколотить окно и вставить новые стекла. И вдруг он услышал пронзительный детский плач. Александр тотчас разжал пальцы и толкнул захлопнувшуюся раму так, что вниз скова посыпались осколки стекла. Пальцы его впились в подоконник, оставляя в старом дереве заломы: внизу на траве неподвижно лежала та, которая когда-то была Валентиной, а на груди ее шевелился запутавшийся в волосах младенец, неистово заходясь в крике о помощи.
Граф вскочил на подоконник и камнем упал вниз. Пальцы его рвали льняные волосы до тех пор, пока он не смог прижать к груди покрасневшего от плача ребенка. Глаза дочери были закрыты, губы тряслись. Граф тоже не мог сдержать дрожь, пробившую все его тело. Он кутал ребенка в свою тонкую рубашку, цепляясь трясущимися пальцами за пуговицы. Он прятал глаза у себя на груди, потому что успел заметить в уголке рта неподвижной вильи тонкую темную струйку.
А вот неистового вопля сдержать не смог, но даже через него Александр услышал бесшумные шаги сыновей.
— Не подходите!
Эмиль замер, не смея приблизиться к коленопреклоненному графу. Дору уперся ему в спину, не заметив, как тот остановился. Взгляд его был намертво прикован к безжизненному телу вильи.
— Нет, подойди… Дору, ты! Возьми…
Дору скинул куртку и закутал в нее плачущую сестру.
— Эмиль, а ты разрой могилу…
Голос графа дрогнул и стих. Эмиль медленно опустился на колени рядом с ним и потянулся к вилье.
— Не надо! Все действительно кончено, — голос Александра больше не дрожал. — За все следует расплата. И там, на самом дне… Там ящик для Библии с серебряным окладом. В нем…
Граф снова замер, так и не подняв глаз на приемного сына, но тот понял, о чем просит его граф.
— Я достану рубаху, — Эмиль поднялся на ноги и отряхнул джинсы от росы. — Куда ее принести? Вы ведь…
— Да, — кивнул граф, не отрываясь от волос вильи, которые он теперь накручивал на пальцы, кривясь от детского плача. — Что-то удержало меня, и я не убрал из склепа гроб… Судьбу не обманешь.
Ребенок продолжал плакать в тепле братской куртки, тщетно ища материнскую грудь.
