Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" (читаем книги .txt) 📗
— Эрик, не кричи, пожалуйста. Никакого избиения не было.
— Не было?! Не верь глазам своим, называется?!
— Не было. Я просто очень неудачно потрахался.
====== “Тамарочка” – Глава 7 ======
«Я забыл,
Что всего лишь хотел тебе сниться,
Ничего о любви не зная».
Yuki Eiri, «Без повода»
«Я просто очень неудачно потрахался», — эта фраза должна была звучать так небрежно, будто ему всё нипочём — не больно, не страшно, не стыдно, не мерзко от самого себя — банальная мелочь, которая случается едва ли не каждый день.
Томашевский обронил своё пояснение таким безразлично-будничным тоном, будто скабрезная болтовня о личном была обыденной привычкой для него.
На самом деле он не выносил пошлости. Непросто было даже сформулировать это короткое предложение, а уж произнести… Тем хуже, что объяснения требовались Эрику — человеку, перед которым Тома скорее согласился бы на роль импотента, чем выдал добровольно подробности интимной жизни.
Серёжа давно перерос трудный период юношества, когда только приходил к осознанию собственной природы, когда, осознав, цепенел от ужаса при мысли, что кто-нибудь узнает правду… Время шло, неминуемо появлялись люди, которые начинали об этом догадываться или банально попадали пальцем в небо, которые не понимали и не хотели понимать, не принимали и ненавидели Томашевского лишь за то, что он отличался от общепринятых норм.
То, что Тома был не такой, как все, инстинктивно чувствовали многие даже в детстве. Видимо неспроста его дразнили «Тамарочкой» пацаны во дворе. Однако в чём заключалось собственное чисто внешнее отличие от неприметной массы обычных мальчишек, он и сам не понимал — много было кудрявых, тьма голубоглазых, уйма худощавых, но дразнили далеко не каждого.
В любом случае, это было время, о котором Сергей не любил вспоминать до сих пор. Смятение, вечный страх быть раскрытым, вечная борьба за право быть собой и уверенность в пожизненном одиночестве.
Он до сих пор почитал высшей степенью везения знакомство с человеком, который шаг за шагом, терпеливо и бережно смог приручить его, расставил ориентиры по своим местам, научил не стесняться себя и получать удовольствие от жизни. Томашевский никогда не догадался бы при первой встрече, что этот строгий, требовательный, умный и успешный мужчина станет его первым любовником, первой любовью. Равацкого он, действительно, любил — безрассудно, слепо, отчаянно, как только и любят люди единожды в жизни, пока не познают вкус разочарования или предательства. Любил преданно, как щенок хозяина, а Равацкий, как и положено идолу, жаждал безусловного поклонения, ласкал и одаривал щедро: покровительствовал, учил, делал дорогие подарки, но никогда не ставил на одну доску с собой, оставлял на шаг позади, на ступень ниже, и, вынуждая бежать за собой, никогда не оборачивался.
Вспоминая этот скоропалительный роман, затянувшийся на несколько лет, — достаточно долгий срок для неопытного юнца, Томашевский был склонен считать свои чувства обычной влюблённостью, которая рано или поздно должна была застить юный разум и поработить душу, чтобы измять, истрепать, изорвать иллюзии и вылепить из груды ошмётков, имя которым опыт, то, что называется зрелостью.
И если бы не Равацкий, возможно, он никогда не дал бы себе губительного шанса поверить в мечту. Не сразу, далеко не сразу, но со временем что-то стало неуловимо меняться. В отношениях с немолодым, в общем-то, женатым мужчиной с положением в обществе априори иллюзиям места нет. Абсолютно ясно с самого начала, каковы правила игры, каковы шансы и риски. Тома принимал их сознательно и безропотно, без страха и сомнений, но такова уж человеческая природа, им суждено было родиться. Юнцу, едва перешагнувшему рубеж совершеннолетия, романтизировать действительность так же естественно, как и дышать.
Никаких открытий Америки. Незаметно, постепенно отношение стало меняться ко всему. Стоило почувствовать себя увереннее, научиться любить себя чуточку сильнее, захотелось другого: равенства, свободы, близости. Стабильности, единства, общности.
Сергей всегда стеснялся своей сентиментальности, а приверженность семейным ценностям в свете ориентации вообще расценивал как глупость, но в глубине души надеялся отвоевать у мира шанс на маленькое личное счастье — любовь, взаимность, которые и в горе, и в радости, и в здравии, и в болезни, и… Да не нужно многого — просто дорогой человек, к которому можно прийти вечером в общий дом, закрыть за собой дверь и забыть обо всём, что осталось снаружи.
Равацкий же был тождественен ожиданию без права голоса. Тома и ждал, и был готов сорваться в любой момент по первому зову — когда угодно, куда угодно, на сколь угодно краткий миг, но сам не имел возможности даже позвать.
Он сам попросился на свободу, не в силах примириться со своими амбициями. Профессор отпустил — с грустной улыбкой, но без единого возражения и упрёка, и Сергей почёл этот жест едва ли не высшим проявлением благородства Равацкого, во власти которого было разрушить до основания жизнь непокорного любовника. Профессор не только отпустил, он умудрился остаться рядом и не лишить Томашевского своей поддержки, заботы и дружбы.
Чем дальше оба уходили от перепутья — каждый своей дорогой, тем чаще Серёже казалось, что теперь уже не он, как щенок, неуклюже припрыгивая и путаясь в собственных лапах, бежит, из последних сил поспевая за хозяином, а Равацкий, подобно старому верному псу, грустно плетётся по обочине и с тоской заглядывает в глаза в надежде, что всё ещё нужен. И он оставался нужен, потому что быть безразличным к тому, кто некогда был едва ли не смыслом жизни, Тома не мог, просто не умел; потому что по сути сорокавосьмилетний учёный муж непостижимым образом занял место единственного друга своего двадцатилетнего студента.
Другое дело — Эрик. Эрик появился в тот период жизни, когда иллюзии рухнули окончательно, когда робкие надежды на счастье совершенно прогоркли в губительной атмосфере реальности. Одноразовые знакомства, случайные связи на ночь или две — циничные ухмылки, опасные лица, порочные речи, жадные руки, тёмные комнаты, чужие тела…
Секс-боль. Секс-грязь. Секс-удовольствие. Просто механический секс. Как повезёт.
Томе везло: жив, здоров, относительно успешен, относительно счастлив… Относительно. Он всё чаще задумывался о том, чтобы вернуться в тихую гавань к профессору.
Скорее всего, отпуская на волю своего наивного, неиспорченного любимца, тот был уверен, что птенец вернётся в клетку, не выдержав столкновения с законами мироздания. Скорее всего, Томашевский и отказался бы от погони за аистом в небе, но однажды чудо случилось: появился Эрик. Лихой, внезапный, непокорный, полный юности и противоречий, он коснулся нетронутых прежде струн души и затмил собою буквально всё. Вряд ли Тома мог себе представить, чтобы чьи-то проблемы вдруг стали важнее собственных, чьи-то мысли и поступки оказались интереснее своих.
Их отношения ничем не напоминали любовь с первого взгляда. С первого взгляда Эрик будил ненависть, резал глаз, резал слух, ударял по всем органам чувств сразу — резко, наотмашь, сбивал дыхание и уничтожал способность владеть собой. Эрик был уникален, он не был равнодушным — был живым, отчаянным, искренним в любом своём порыве. Он умел быть злым, циничным, ядовитым. Он был добр, заботлив и нежен душой.
Угрожая Эрику всеми возможными карами в ночь их знакомства, Сергей не кривил душой. От природы он был мстителен, злопамятен, и, кроме шуток, собирался побольнее ударить в ответ. Задав пару наводящих вопросов соседкам, Томашевский получил такое количество информации о прегрешениях свежевыявленной занозы, что поневоле усомнился в справедливости сплетен. Главная суть сводилась к тому, что отец непременно всыплет непослушному отпрыску по первое число, стоит только намекнуть. Даже для наглого Эрика это уж было чересчур, но всё-таки Серёжа, не теряя драгоценных минут, взлетел на третий этаж, как только бабульки у подъезда шепнули участливо, что «Сашенька Рау» только-только вернулся из рейса, и «если нужно ему пожаловаться, то именно сейчас самый лучший момент, пока он спать не улёгся, иначе, Эрик-змеёныш на порог не пустит».
