Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" (читаем книги .txt) 📗
Томашевский рассортировал бумаги неровными стопками, кое-как сгрёб в сторону карандаши и ручки, допил остатки холодного кофе — не хватало ещё, чтобы уборщица, как уже случилось однажды, поутру нечаянно смахнула кружку рукоятью швабры и утопила всё скопом, начиная с клавиатуры и заканчивая подписанным приказом о собственном премировании. Он стыдливо сунул грязную чашку поглубже в стол, где уже покоились с миром две точно такие же немытые посудины, дал себе клятвенное обещание, что вот уж завтра он собственноручно перемоет за Катеньку весь сервиз вместе с блюдцами и ложками, задвинул ящик и снял с вешалки лёгкое кашемировое пальто.
Время позднее, неразумное для работы время, когда адские машины должны быть выключены, двери прочно заперты, окна завешены плотными шторами. Самое время мужьям обнимать усталых жён, а жёнам — мужей, родителям — украдкой любоваться мирно сопящими в кроватках малышами, а холостякам орать в спорт-барах футбольные гимны и клеить пышногрудых красоток в клубах.
«Зачем ты меня послушал, Эрик?» — Хрусткий щелчок.
Томашевский понуро брёл к лифтам по длиннющему коридору бывшего советского НИИ, периодически поднимая руку, чтобы придавить пальцем очередной выключатель и оставить позади новую сотню кубометров тьмы.
«Зачем?» — Щелчок. Унылый, в синеву, люминесцентный свет съедает чёрная, непроглядная тоска за спиной. Изнурённый обыденностью всадник Апокалипсиса сражается со светом. И Эрик где-то там, на передовой той же битвы, бьётся в перекрёстном огне прожекторов и забывается, захваченный в плен фальшивого смеха, дешёвых чувств и гнилых поступков. Он нежит в объятьях пленительную химеру, что растает наутро, оставив на память несвежую, разворошенную постель, ломоту в висках и тяжесть в теле, несмываемое водой и мылом ощущение грязи, впитавшейся под кожу, всосавшейся в кровь, и — отравленную душу. Свою — отравленную, но живую, как никогда. И ещё одну — человека за стеной — на грани жизни и за гранью боли, которую можно безмолвно стерпеть.
«За-чем?» — сейчас Сергей был готов проклясть свою несдержанность, которой оттолкнул того, кого хотел удержать, кто обязательно был бы рядом в эту ночь, если бы не прозвучали поспешные выводы. Не послезавтра, не через неделю — прямо сейчас он был бы рядом. И довольно. Щелчок. Тома устал ждать.
«Эрик, ты сожрал мою душу и уничтожил мой мозг…» — Щелчок — последний.
Тяжёлая связка ключей звонко бьётся о стекло — капризный замок от этажа упорно клинит месяцами, но кто же вспоминает о слесаре днём, когда от работы не поднять головы? Утром? Вечером? Только ночью, когда первый на деревне трудоголик не вспомнит, наконец, о времени.
— Да чтоб тебя! — Томашевский в отчаянии давил на ключ, ощущая, как сминается тонкая железка, готовый сломать его окончательно и остаться ночевать прямо здесь, на диванчике в курилке, лишь бы выместить хотя бы так злобу на неприятности прошедшего дня.
— Эй! Кто там?! — звучно прокатилось между стен, а на противоположном конце этажа вспыхнула тусклая полоска света. Сергей близоруко прищурился: слегка приотворённая дверь и мутноватый мужской силуэт на её фоне.
— Эй! Оставьте ключи, мы ещё работаем!
Тома не мог сдержать улыбку — знакомый голос, грубоватый и властный, что никогда не умел по-человечески просить. И всё-таки это «мы»… Напрягло.
Силуэт растаял в темноте и тут же появился снова, запыхавшийся, растрёпанный, наделённый лицом и личностью, с пачкой сигарет в руке.
— Эрик, ты здесь ещё?
— Слабо́ кабинеты проверить, прежде чем людей запирать? Я здесь спать не планировал!
— Я думал, ты… — Сергей был уверен, что Эрик в клубе, даже проверять не стал. Какой смысл расстраиваться лишний раз? — Ушёл давно, — определённо, слово «клуб» опустить стоило, уж слишком много разрушений за вечер оно принесло.
— Как водится, ты предпочитаешь думать, а я — делать. Или не делать — без разницы.
— Что ты имеешь в виду?
— Говорю, думай! У тебя хорошо получается, — нехорошо прищурился Эрик и тут же отвёл глаза. — Домой собрался? Пойдём, провожу тебя. Как раз покурить хотел.
— А ты? Тебе тоже пора.
— Мы ещё не закончили, кое-что доделать хотим.
— Мы? — небрежное «мы… хотим» неприятно царапнуло слух.
— Мы с Шуриком. У него диплом на носу, последний семестр начался.
— Ну так пусть пишет. При чём здесь ты?
— Ты же сам мне его в нагрузку дал, забыл?
— Забудешь этого бездельника, как же! Уж лентяйничал бы втихомолку, так нет, всё под ногами крутится! Ни работать тебе спокойно не даёт, ни отдыхать. Отправь его лесом, пора домой!
— Ты меня тоже все годы учёбы балбесом обзывал. И каждую сессию над душой стоял, и дипломом все мозги вывернул!
— Было что выворачивать, и выворачивал! Да, контролировал тебя, дразнил местами, чтобы ты не стоял на месте, но я не писал за тебя работ, не сдавал экзаменов, олимпиад не выигрывал. Ты всего добивался сам!
— Можешь считать, что я возвращаю кармический долг.
— Не тому человеку возвращаешь. У Александра Широкова в голове пусто, Эрик! Он ноль без палочки, и беззастенчиво пользуется твоими знаниями и положением! Не попроси за него профессор, я бы выдворил его из компании ещё летом, в последний же день практики, раз — и навсегда.
— За что ты на него взъелся? Не такой он и глупый, если дотянул до дипломной работы! Мне, в конце концов, не сложно помочь, если человек просит. К тому же парень умеет слушать и не возникает, когда не нужно, в отличие от некоторых!
— Что?!
— Ничего. Думай сам, повторяю, ты у нас умным слывёшь.
— Уж поумнее некоторых.
— Сильно сомневаюсь. Выглядишь идиотом даже на фоне Шурика!
Сергей промолчал и отвёл глаза. Стоило ли продолжать тяжёлый разговор, превратившийся в бессмысленный спор не ради истины, а ради упрёка? Кто-то всегда должен остановиться, пока не произошло непоправимое. Томашевский всегда отступал — на правах старшего, мудрого, терпеливого, даже если в действительности чувствовал себя дураком с развинченными в конец нервами. Да что там, он не мог позволить себе пойти войной на Эрика Рау, так уж повелось с самого начала, и он привык быть верным себе. Сергей не был слаб и в словесной перепалке мог переиграть оппонента легко, с определённым изяществом даже, но хранил свою главную слабость — хрупкий мир с Эриком, берёг от себя самого, дабы не уничтожить в пылу азарта — неразумного и разрушительного.
Томашевский не любил пороть горячку, предпочитал думать, прежде чем говорить или прощать, прежде чем совершать поступки, — в этом Эрик был прав. Заслуживал ли Сергей укора? Легко улыбнуться оскорблениям, если цена им — грош. Невозможно обижаться на тех, кто ничего не значит. Больно, когда для своего ты плох. Вдруг, невзначай. Страшно, если виноват не тем, что неправ или поступил дурно, а тем, что ты — это всего лишь прежний ты, но устраивать перестал.
Озноб вернулся и напомнил о набирающей обороты простуде. Сергей поёжился, плотнее затянул вокруг горящего горла тёмно-синий колючий шарф и в очередной раз пожалел о забытой в самолёте пушистой ушанке из серебристой лисы — ленивая Московская зима внезапно взялась за дело самым серьезным образом. Небольшой дорожный чемодан показался вдруг слишком тяжёлым, как будто за время разговора неведомый шутник спрятал на дне под слоем командировочных пожитков пару кирпичей. Томашевский развернулся и молча вошёл в лифт. На кнопку нажал не сразу, окинул расфокусированным взглядом холл, оставляя на память мутноватые кадры: Эрик, раздражённо бряцая металлом о металл, скупыми, умелыми движениями вывинчивает искорёженный ключ, Эрик ссыпает связку в карман, и она звякает снова, смешиваясь с пригоршней монет внутри…
Некстати мелькнула мысль. — «Поступил бы я так же, говорил бы всё то же, если бы знал, что этот шанс последний?»
Это не конец. Не может быть концом. Больно — значит чувствуешь. Чувствуешь — значит живёшь. Живёшь — значит есть надежда. Надежда есть, а отчаяния нет. Есть два изнурённых усталостью человека, опустошённых, измотанных, но не равнодушных. И есть завтра, которое просто обязано стать лучше, чем сегодня и, тем более, вчера.
